Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы

Перед самой сдачей «Вишневого сада» после прогона… он говорил, что спектакль изменит зрительный зал Таганки: уйдут политизированные поклонники искусства Любимова, придут вместо них другие, уже эфросовские. И выходило, что эти перемены — на благо… Что такого особенного вы здесь открыли? Из-за чего столько шума и гордости? Ваши открытия можно увидеть на каждом углу, — улавливалось в подтексте.

Актеры слушали, затаясь. В зрительном зале (а беседа происходила в нем) установилась особая тишина, будто в кульминационный момент представления. В этой тишине с подчеркнутой снисходительной ласковостью звучал голос Эфроса. Он иронизировал и сочувствовал одновременно. Он вроде бы деликатно стремился открыть глаза на их собственный театр, подточить веру в его уникальность.

Ситуация, надо сказать, была не слишком приятной. И какой-то двусмысленной: гость за спиной хозяина так небрежно, походя покушался на его авторитет. Неловко. Тем более что для Таганки момент выдался в очередной раз тревожный: раскручивался новый скандал с властями. Свирепствовал Гришин. Повод для ярости был анекдотический, но — существенный. Гришин, в свое время приятно растроганный спектаклем «А зори здесь тихие…» (1971), приехал на «Пристегните ремни». Положенная в таких случаях беседа в директорском кабинете как на грех подзатянулась, и Дупак ввел гостя в зрительный зал, когда действие уже началось. Шли — как раз по-любимовски острые — сцены с бюрократами, и актеры входили как нарочно в ту дверь, куда ввели Гришина. (У Любимова ведь все пространство театра могло становиться местом игры.) Конечно же, гость мгновенно совпал с игровой ситуацией и был радостно принят зрителями за действующее лицо. И так как Дупак вводил сановную личность с соответствующей моменту заботливостью, слегка переходящей в подобострастие, «эпизод» получился «по-тагански» весьма выразительный. Раздался хохот, зааплодировали…

Инстанции, конечно, решили, что этот злокозненный театр все специально подстроил. И на Таганку опять обрушились санкции. Посвященные в «скверный анекдот» долго еще веселились по Москве, а Любимов мрачно дорабатывал свое провинившееся невзначай детище, стремясь вынырнуть из-под очередного «колпака».

Помощник В. Гришина Юрий Изюмов в своих воспоминаниях описал этот эпизод несколько иначе, взглянув на него с точки зрения своего тогдашнего положения и отношения к главе московских коммунистов:

«С большим удивлением прочел я недавно в печатном интервью Любимова о том, будто бы Гришин на него кричал, топал ногами… Ни того ни другого он вообще никогда не допускал, даже голос повышал крайне редко. Я присутствовал при всех встречах главного режиссера Театра на Таганке с первым секретарем МГК КПСС и свидетельствую: это пылкая фантазия Любимова. Даже после того, как Гришина и его жену безжалостно, как умеют только актеры, обхамили на спектакле «Пристегните ремни», униженно-подобострастные извинения примчавшегося на следующее утро Любимова были приняты неизменно корректно. Виктор Васильевич молча выслушал его, сказав лишь:

— Больше мы в ваш театр не придем.

Потом добавил:

— Но помогать вам я буду по-прежнему.

А свое слово он держал всегда.

В свое время у Гришина было к Театру на Таганке предвзятое отношение, сформированное цековскими и горкомовскими идеологами. Они внушили ему, что там ставится нечто ужасное, на что и ходить неприлично. Стоило немалых трудов убедить его — все-таки посмотреть несколько спектаклей и составить собственное мнение. После первого же посещения предубеждение исчезло.

Юрий Петрович Любимов после этого звонил почти ежедневно.

— Вы должны мне помогать хотя бы как единственному русскому режиссеру, — не раз повторял Любимов.

Гришин любые отклонения от интернационализма не переносил на дух, но помогал: со строительством, с квартирами, званиями, другими земными благами. После развода с Л. Целиковской Любимов попросил квартиру для своей новой семьи. Дали».

Но вернемся от откровений Юрия Изюмова к повествованию Р. Кречетовой: «В тот самый момент, когда Эфрос поверял обескураженным актерам свои сокровенные мысли, Любимов где-то в недрах театра репетировал «Пристегните ремни!» и раздраженно ждал, когда отпустят нужных ему исполнителей. Терпение Любимова в конце концов, видимо, лопнуло: перед Эфросом предстал настойчиво вежливый гонец, присланный за Высоцким. «Я пойду?» — И не дожидаясь разрешения, Высоцкий устремился к выходу. «Вы же там не главный ремень», — иронически бросил ему вдогонку Эфрос. Интонация была особенной, ею отрицалась серьезность всего, что происходило в театре за пределами этого вот зала…