Владимир

— Я сказал тебе правду, Малуша! Дворянин знает двор, где он должен работать, смерд — хозяина, которому должен служить, хороший хозяин никогда не выгонит холопа, потому что холоп — его руки и сила… А у меня ничего нет, никому я не нужен. — Он на мгновение умолк, потом закончил: — Я человек с поля…

— Как же это случилось, почему?

— Я же сказал тебе, Малуша, князь Ярополк убил брата своего Олега в земле Древлянской, а теперь скликает полки из Чернигова, Переяслава, Родни, собирает новую дружину, и мы, гридни Святослава, ему уже не нужны.

— Значит, тебе дадут пожалованье?

— Пожалованье? — Тур даже засмеялся. — Какое уж там пожалованье! Богатому нужно столько, что бедному ничего не останется. Святославовых воинов Ярополк не пожалует — иные воины ему нужны.

— Почему?

— Князь Ярополк хорошо знает, что мы не поднимем меч против своих братьев.

— На кого же он задумал идти?

— Известно, на Владимира, новгородского князя.

— На сына моего Владимира? — На лице Малуши отразился испуг. — Нет, он не сможет его одолеть, он не убьет его.

— И я так думаю, Малуша! Он хочет его убить, но ему не одолеть Владимира… Нет, Малуша, — добавил он, — и ты и я — мы еще должны жить!

4

Еще издалека, от Стрыева кургана, откуда в ясную погоду видно все вокруг до самых каменных скал, Микула увидел родной Любеч. Пять лет — это было много и в то же время так мало, незаметно промелькнули эти годы в походах на чужбине, должно быть, и в Любече за это время не произошло никаких перемен.

Однако перемены были, и чем ближе подходил Микула к родному селению, тем больше их замечал. Разумеется, перемены эти заметны были не в городище, где когда-то начал селиться их род, — там по-прежнему высились насыпанные тысячами рук валы, за ними уходили в степь, исчезали вдалеке поросшие деревьями могильные курганы старейшин рода и всего племени.

Перемены произошли в самом Любече. Это были уже не выселки членов рода, откуда Микула уходил на рать, а большое селение, целый город.

Больше всего поразил Микулу терем, стоявший выше Любеча на холме. Там, он хорошо это помнил, было дворище его брата Бразда, там стоял раньше лучший, чем у других, но обычный дом.

За эти годы Бразд построил на дворище терем со многими постройками и верхом, с двумя башнями по углам, круглыми слюдяными окошками, поблескивавшими сверху, как глаза хищной птицы, с голубятнями, а вокруг всего двора, охватив, наверно, целое поприще,[16] высилась теперь стена из толстых бревен, на верху которой торчали острые колья…

«Словно князь», — подумал Микула о брате.

И не один только терем брата стоял теперь на горе на окраине Любеча — справа, тоже окруженный стеной, только без острых кольев, чернел добротный терем еще кого-то из любечан, слева — терем без ограды, возле самого леса — знакомая Микуле с прежних времен корчийница[17] брата Сварга.

Нижняя часть Любеча поразила его: тут были хижины, большие и маленькие, дымки вились над землянками, повсюду слышались человеческие голоса, у берега покачивались на волнах десятки лодий со спущенными парусами.

«Не тот Любеч, что прежде! — подумал Микула. — Людей словно больше стало, да и расползлись они во все стороны…»

Ему хотелось только одного — поскорее очутиться на родном дворище, но ноги его не слушались. Микула поднимался по приднестровским кручам медленно, останавливался, чтобы перевести дух, и взобрался наконец на вал старого городища.

Тут ему повезло: сразу же за валом он увидел женщину; высоко занося над головой тяжелый заступ, она разбивала сухую землю.

— Виста! — закричал Микула. — Эй, Виста, это я! Слышишь?!

Заступ выпал из рук женщины; не веря своим глазам, она вскинула руки, пошла, побежала, бросилась вперед, на склон, на вал городища.

— Мику-у-ла-а! Боги! Ми-и-ку-ула!

Он стоял перед нею — с непокрытой головой, в серой от пыли сорочке и таких же ноговицах, с мечом у пояса, со щитом и котомкой за плечами, потемневший от ветров и солнца.

Но Виста ужаснулась, потому что Микула был совсем седой, лоб его пересекал широкий шрам, сквозь расстегнутый ворот видны были рубцы на груди.

Она шагнула вперед, бросилась ему на шею, обняла, поцеловала, орошая слезами лоб, щеки, коснулась руками его груди.

— Цел! Цел! Вот и пришел домой! — промолвил Микула, взглянув на хижину, которая еще глубже вросла в землю, на сломанную телегу, поросшую бурьяном посреди двора, на ржавый лемех рала, стоявший там, где он его оставил, у стены хижины.

И по непонятной причине случилось с ним нечто неожиданное. Из глаз вырвалась, поползла по щеке, прокатилась по седой бороде и упала в траву крупная, как горошина, слеза.

— Не плачь! — сурово сказал он Висте. — Смотри, — уже сердито добавил он, — своими слезами все лицо мне измочила. — Он провел рукой по щеке и смешал свою слезу со слезами Висты. — Ты лучше скажи, как тут?

— Что мне тебе сказать? — ответила она. — Все, как было. Где ты был так долго?

Он обернулся, словно хотел окинуть взглядом пройденный путь.

— Далеко был, — глухо отозвался он. — Ратоборствовали мы. Теперь уже враги сюда не придут… Вот только князя нашего Святослава не стало…