Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Собственно, «выделение» в 1906 году Петрову «своей» газеты «Правда Божия» уже было признанием определенной чуждости его публицистики общему облику «Русского слова». Закрытие «Правды Божией» вроде автоматически возвращало его в лоно большой газеты. На самом же деле в редакции уже согласились и свыклись с определенной отторженностью от публицистики глашатая социального обновления России как воплощенного «Царства Божьего». Сытин высылал Петрову ежемесячно 2 тысячи рублей, уверял в своем добром расположении, но статьи отца Григория чаще всего отправлялись в корзину или задерживались, что, естественно, приводило в ярость их автора. Пытаясь заставить изменить отношение к себе, он угрожает Сытину обнародованием якобы имевшего место замысла издателя в 1909 году направить Дорошевича к Столыпину для обсуждения вопроса о том, «как вести газету». В письме членам правления Петров сообщает, что он энергично протестовал тогда против этой «новой азефовщины», напоминал издателю, что они совместно создавали «газету для народа, а не для тайного служения Столыпину»^[1199].

Представить себе Дорошевича, обсуждающего с министром внутренних дел курс «Русского слова», — это, конечно, за пределами всякой фантазии. Но Петрову кажется, что его угроза разоблачения, которое он готов даже отстаивать перед третейским судом, — сильный ход, могущий дать нужный результат. Увы — этот шантаж только повредил Петрову, вероятно, это письмо стало известно Дорошевичу, и Петров более не мог рассчитывать на его поддержку. А она была. В пору властных гонений на него Дорошевич опубликовал очерк «Священник Бога живого»^[1200], в котором признался, что этими словами, «зная его мысли, взгляды, убеждения, привык в душе с любовью называть о. Григория Спиридоновича Петрова». Он пишет, что у официальной церкви, запретившей Петрову священнослужение, «для разговора со „священником Бога живого“ нет подходящего языка. Она не знает слов. Она не умеет говорить на этом языке». Но отдавая должное личности отца Григория, Дорошевич решительно расходился с ним в понимании того, каким должно быть «Русское слово». Петрову общественная роль газеты представлялась главным образом просветительной, разумеется, в духе практической христианской морали, публикации на эти темы должны были, по его мнению, потеснить информационные и аналитические материалы. «Факты фактами. Осведомленность хороша. Пусть она будет. Но читателю этого мало», — доказывал он Сытину^[1201]. Естественно, что ни Дорошевича, ни Валентинова никак не устраивало превращение «Русского слова» в подобие «Правды Божией». Поэтому Петрова, не порывая окончательно отношений, держали на известном отдалении.

Итак, Розанов и Петров были несомненными двумя фигурами, «на удалении» которых из газеты настаивал Валентинов. Но кто был третий «видный сотрудник», статьи которого «компрометировали газету»? Вряд ли им мог быть такой давний «столп» «Русского слова», как Василий Иванович Немирович-Данченко. Его военные очерки и репортажи никак не могли «компрометировать газету», а в открытую политическую публицистику он не встревал. Хотя на внутриредакционную ситуацию Василий Иванович пытался влиять и принимал участие в соперничестве сложившихся в газете группировок. Возможно, третьим «удаленным» был критик Дмитрий Философов или Мережковский, закрепившиеся в «Русском слове» незадолго до прихода Валентинова и, несомненно, чуждые ему по своим общественным и эстетическим позициям. Так или иначе, но пока вопрос о третьем «удаленном» с помощью Валентинова остается открытым.