Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Все так — нуждался, болел, часто бывал мрачен и неразговорчив… Но вот что касается категорического утверждения — не написал ни строчки ни в одну из местных газет, то здесь мемуарист ошибся. Двенадцать фельетонов Дорошевича появились осенью 1919 года в севастопольском «Крымском вестнике», одной из старейших газет Крыма. Может быть, потому, что «Крымский вестник» имел еще дореволюционную историю (выходил с 1880 г.), газета не стремилась, подобно многим, возникавшим в ту пору на полуострове как грибы после дождя периодическим изданиям, к политической ангажированности, отличалась спокойным либеральным тоном, культурным уровнем. Все это, несомненно, могло сыграть свою роль, когда Дорошевич принял предложение издателя и редактора И. Л. Неймана вести в газете рубрику «Маленький фельетон».

Он согласился с одним условием — печататься только под псевдонимом Москвич. Дорошевича больше не было. «Король фельетонистов» кончился там, в Москве, где было закрыто большевиками «Русское слово». А Москвич — это один из многих граждан России, пригнанных на юг против своей воли, беженской волной. Вот он и выступает в газете как гонимый злой судьбой Москвич, делится с читателем житейскими впечатлениями. Поэтому нет короткой строки, стиль достаточно традиционен, и только былая образность, иной раз вырвавшийся хлесткий удар, меткое наблюдение выдают руку знаменитого журналиста. Он сознательно пишет как многие, он почти отказался от себя. Почти… Потому что талант, колоссальный журналистский опыт по-прежнему служат ему. Хотя он и старается как-то снивелировать себя. Но была, несомненно, и определенная уверенность, что его читатель поймет, кто говорит с ним. Первый же фельетон «После болезни» это своего рода отчет о том, почему молчал и что произошло за это время. Он начинает с самого больного — с удушения большевиками свободы печати.

«Год вынужденного молчания…

И снова берешься за перо, как после долгого кошмарного сна, после тяжелой продолжительной болезни.

Москва прошлогоднего лета.

Печать вся удушена. „Буржуазная печать“.

Помнится, как перед концом керенщины, в виде слабого проблеска власти опереточной „керенской“ политики „железа и крови“ возникло предположение (только предположение!) закрыть большевистский московский орган того времени „Социал-демократ“.

И как большевики в этом же „Социал-демократе“ подняли вопли об удушении печати „царскими генералами“, пошли истерические выкрики о „ноже в спину революции“, о контрреволюции и т. д и т. д.

Потом октябрь позапрошлого года, вооруженное восстание, агония печати и, наконец, полное, бесстыдное закрытие всех „буржуазных“ газет, то есть таких газет, которые не печатались безграмотным шрифтом советского правописания и не стояли на советской платформе.

— А где же ваша свобода печати?

На этот вопрос следовал пролетарский плевок и исчерпывающая фраза:

— Буржуазный предрассудок».

Что оставалось «после насильственной смерти печати»? Начались «паломничества по различным большевистским и германским учреждениям за пропусками „за границу“ на Украину, оканчивавшиеся обычно бегством без всяких пропусков». Затем «мытарства в дороге, ограбления на „границах“ и облегченные вздохи (при облегченных карманах) по вступлении на немецко-украинские земли». А дальше «Киев, гетманщина — „калифат на час“», «вступление Петлюры — авангарда советских товарищей» и «новое паломничество, еще более трудное, еще более рискованное — из Киева в „интернациональную“ Одессу». Потом Крым, где после краткого «свидания с товарищами» пришло казавшееся тогда «окончательным освобождение от товарищеских прелестей».

Этот «скорбный путь северного „буржуа“, под категорию которого попали все лица, не обратившиеся в коммунистическую веру», конечно же, путь самого Дорошевича. Но сейчас, ему кажется, появилась надежда. Начало октября 1919 года — время успешного наступления белых, взявших Воронеж и Орел. Казалось, еще немного и Добровольческая армия войдет в Москву. Дорошевич ничего не говорит об успехах белых, но, безусловно, эти события придают его тону ноту бодрости. Появилось ощущение какого-то выздоровления, связанного не только с возможностью писать, говорить, дышать, но и с надеждой на перелом, как это бывает после тяжелой болезни:

«Все скоро окрепнет.

Все переболели — и измученная родина, и дети ее.

Но заря занимается.

Силы после болезни удваиваются, организм после потрясений закаливается.

Будем в это верить, будем на это надеяться»^[1361].

Этим оптимистическим настроением проникнута и сатирическая сценка «Последний поезд», в которой Ленин и Троцкий обсуждают, куда бы поехать на отдых, и выясняется, что нельзя не только в Крым, но и в Курск, и в Орел, поскольку там хозяйничают «банды». В конце концов, оба садятся в «пломбированный» вагон, который отбывает в «неизвестном направлении»^[1362].