Власть без славы

Тэргуд сел по другую сторону камина, и завязалась оживленная беседа.

Эта комната была самая маленькая во всей тесной трехкомнатной квартирке. На стене против камина висел большой портрет Ленина.

Красный Тед пустил в ход все свое обаяние. Фрэнк Эштон даже повеселел немного. Они погрузились в воспоминания. Тэргуд, искусно направляя разговор, касался событий далекого прошлого, наиболее дорогих сердцу Эштона, воскрешал в памяти дни его торжества.

Потом Гарриет принесла чай; чаепитие сопровождалось все той же дружеской болтовней и смехом. Фрэнк Эштон всегда очень ценил политические таланты Тэргуда, да и лично он ему нравился. В своих мемуарах он беспощадно разоблачил предательство Тэргуда в 1930 году, но, рисуя его портрет в ряду других выдающихся политических деятелей, он отметил обаяние и энергию Красного Теда и высказал сожаление, что Тэргуд не стал тем, чем мог бы стать.

Тэргуд уехал, пообещав снова навестить старого друга, когда опять попадет в Мельбурн, а Эштона толпою обступили воспоминания — яркие воспоминания о лучших делах его жизни, которые обычно подавляла тяжесть раскаяния и разочарования. Он вдруг в полной мере ощутил, как одинока его старость. Он сам хотел этого одиночества; а ведь он — человек и нуждается в общении с людьми, ему нужны друзья, много друзей. Месяцы, проведенные с Гарриет, притупили в нем чувство одиночества, но теперь оно вспыхнуло с новой силой.

С тех пор как он переехал сюда, обстановка для работы над мемуарами была самая благоприятная, но зрение и силы изменяли ему, дело подвигалось медленно и не приносило удовлетворения. Перечитывая написанное за восемь лет, он убедился, что рукопись год от году становится все более отрывочной и неясной, а последние главы показались ему совсем плохими. Перед отъездом из Сиднея он, не завершив своих воспоминаний, перешел к историческим зарисовкам, посвященным главным образом политической борьбе папства с королевской властью в средние века и эпоху Возрождения. Эта тема привлекала его еще в юности, в пору, когда он учился в школе для рабочих, и он возвращался к ней, когда — что бывало нередко — собственные воспоминания начинали ему казаться незначительными и скучными.

К «странной войне» он относился с отвращением, хотя и с интересом. Он жадно читал утренние и вечерние газеты. Крокодиловы слезы, проливаемые прессой по поводу страданий «храброй маленькой Финляндии», вызывали у него омерзение. Кто же не знает, что Финляндия Маннергейма — лишь плацдарм Германии или Англии, а то и обеих вместе для нападения на Россию. Русские явно решили устранить угрозу, которую представляла для Ленинграда линия Маннергейма. Как видно, выводы относительно Финляндии, изложенные им в «Красной Европе», оказались правильными, и русские отлично понимали положение.

Время от времени Фрэнк Эштон возвращался к мысли о том, как в конце концов странно, что жизнь соединила его с Гарриет. Она нежно и заботливо ухаживала за ним. Казалось, она счастлива. Они редко говорили о прошлом, и если речь нечаянно заходила об этом, они, словно по молчаливому согласию, заговаривали о другом. Гарриет говорила своей сестре, мужу сестры и всем, кто об этом спрашивал, что Фрэнк Эштон снимает у нее комнату, и это была правда — он платил за квартиру и стол.

Через час после ухода Тэргуда явился врач, ежедневно навещавший Фрэнка Эштона. По временам Фрэнк Эштон спрашивал себя, не следует ли ему посоветоваться со специалистом хотя бы относительно опухоли, которая разрасталась и все больше беспокоила его, но это казалось ему слишком хлопотливым делом.

Доктор выбранил его за то, что он позволил себе поволноваться. — Помимо всех других ваших болезней, вы должны получше следить за своим сердцем, мистер Эштон. И берегитесь удара.

На следующей неделе, к удивлению Фрэнка Эштона, его посетил Джон Уэст.

— Тед Теэргуд сказал мне, — объяснил он, — что вы почти не выходите из дому. Вот я и заехал поболтать с вами.

Эштон отнюдь не представлял себе деятельности Джона Уэста во всем ее объеме и не питал к нему неприязни. Ему даже нравился этот сильный, неугомонный характер. В своих мемуарах он нападал на машину Уэста и на католическую церковь с чисто политических позиций. Эштон даже вынужден был признать, что, если бы не Уэст, он умер бы нищим. Но разговор у них не клеился. Между ними не было ничего общего.

Глядя на Джона Уэста, совсем седого, но хорошо сохранившегося для своих лет, Фрэнк Эштон невольно подумал: какой странный человек! Он понятия не имеет о литературе, о музыке, об искусстве, у него нет никаких интересов и пристрастий, помимо его коммерческой и политической империи. Джон Уэст — это лишь сумма всего, что он должен был знать и делать в жизни, чтобы осуществить свои честолюбивые замыслы.

На прощанье Джон Уэст сказал, что договорился с доктором Девлином — он посмотрит Эштона и поставит диагноз, а может быть, согласится и лечить его.

— Вам это ничего не будет стоить, — сказал Джон Уэст. — Девлин — гений. Он поставит вас на ноги.