Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

В этом был весь парадокс, что, подготовляя пути революции, т. е. «другие пути», они за это все же винили ту власть, которую сами отталкивали. В своей знаменитой приветственной речи Государственной думе С. А. Муромцев говорил не только о «полном осуществлении прав, вытекающих из „природы“ народного представительства», но и «подобающем уважении к прерогативам конституционного монарха»[1017]. Это было прекрасно. Однако когда монарх эти прерогативы использовал и распустил Государственную думу, что было его неотъемлемым правом, С. А. Муромцев, вопреки своим убеждениям, Выборгское воззвание все-таки подписал. Сколь многие из тех, кто его подписал, открыто признавали это ненужной нелепостью! Но наследие прошлого их крепко держало.

При таком отношении общества к новообъявленной конституции удивительно ли, что историческая власть, которая ее октроировала, стала склонна в этом раскаиваться? Если кадеты на Апрельском съезде показали младенчество, заняв непримиримую позицию к конституции, то ведь и сам государь опубликовал ее без радости, с затаенной досадой против своего же правительства. Раз он вообще только против воли решил стать конституционным монархом, он в этой досаде на них был прав. Конституция, ими выработанная, лишила его самодержавия. Никакие льстивые и успокоительные слова не могли изменить этого факта. Самодержавие уже не было «тем, чем было прежде», как это он загадочно заявил какой-то депутации[1018].

Но не только те, которые конституции не хотели и принимали ее со скрежетом зубовным, но даже те, которые поняли ее необходимость и убедили государя ее октроировать, не могли не чувствовать беспокойства. «Конституцию» они отстаивали в предположении, что ею можно предотвратить революцию, что «конституционалисты» не «революционеры», что конституция укрепит власть конституционного государя, как все это не раз совершенно искренно говорилось от имени освободительного движения; а на деле оказывалось, что «лояльные конституционалисты» — миф, которых нигде не видать, что конституционная выбранная страной партия — кадеты — ведет к «революции». Немудрено, что и в лагере власти стали думать не о сотрудничестве, а о борьбе, и как в лагере общественности признавали необходимость революции, так в лагере власти стали раздумывать о «государственном перевороте».

Так оба эти противоположных настроения питали и укрепляли друг друга и мешали той совместной работе на благо России, для которой была создана конституция, и тому преобразованию России, необходимость которого уже никем, кроме зубров, не отрицалась. И может показаться скорей удивительным, как при этих условиях могла устоять конституция, и не только устоять, но и принести за короткое время несомненную пользу. Но это только показывает, что законы общественной природы сильнее людского сознания. Люди, которые могли бы и должны бы были использовать конституцию, вводить ее в жизнь и стать творцами новой России, от этого уклонились. Жизнь на их место выдвинула других людей и другие партии, у которых для этого не было этих данных, но которые эту задачу все же исполнили. Не кадеты, которые в 1-й Государственной думе рисковали надолго провалить конституцию, а те, кто ее не хотел, но с ней примирился, различного рода rallies[1019] и из общества, и из бюрократии, даже те, кто с ней раньше боролся, работники последнего часа, явились создателями новых порядков. Укрепление конституции шло зигзагами, с отступлениями, с массой ложных шагов, иногда роковых, как, например, русская националистическая политика, но все-таки шло. Кадетам оставалась лишь «благодарная роль оппозиции». И поэтому эти 8 лет конституционной работы не дали всех результатов. Они позволили России выдержать три года войны, но не дали ей довести войну до конца.