настроения, я часто думаю о хорошем русском человеке, который был этим загублен, о кн[язе] Г. Е. Львове. Как эта революционная волна выносила его на для него не подходящие роли! Сам он был убежденным практическим земцем; он боролся с самодержавием, как боролись старые земцы, не тем, что его отрицал или ему старался мешать, но тем, что, как земец, укреплял и расширял земское дело. В этом смысле он был человеком типа Шипова. Во время Японской войны он не был «тыловым пораженцем», а уехал на Дальний Восток, чтобы во главе земских отрядов помогать общему делу войны. Но когда он вернулся с Востока, «освободительное движение» с новыми лозунгами и новыми людьми уже владело политической сценой. Львов не пошел против общего настроения; для этого он был слишком мирным и уступчивым человеком. Он тоже подчинился новой формации. Хотя Шипов назвал его Витте как кандидата в министры, он сам повез вместе с Кокошкиным к Витте нелепый ультиматум от Бюро земских съездов. На Ноябрьском съезде 1905 года он голосовал с большинством. Но разделял ли он «политику» Кадетской партии? Было общеизвестно и на себя обратило внимание, что Выборгского воззвания он не подписал. Но этого мало. Из книги Т. И. Полнера я узнал подробность, которую раньше не знал. У одного знакомого Львов нашел увеличенную фотографию 1-й Государственной думы. Он спросил: «„Почему же именно Первой?“ — „Для меня она вне сравнения: негодующая, горячая, искренняя, молодая. Это — как первая любовь…“ Кн[язь] Львов покачал головой. „Ну уж не знаю… А по мне не оправдала возлагавшихся ожиданий. Не сумела примениться к моменту и к правительству, не сумела работать вместе. В конце концов разошлась, ничего не сделав“. — „Разве можно работать с министерством Горемыкина?“ — „Работать можно всегда — была бы охота. Да тогда большинству было не до того“» (Т. Полнер. Жизненный путь кн[язя] Львова. Стр[аница] 158).
Вот это и было идеологией либеральных практиков: работать можно всегда
. Работой воспитывается и создается общественность. «Освободительное» же «движение» вместо работы рекомендовало «бойкот и забастовку». Идеологию Львова интересно сопоставить с идеологией вождя Кадетской партии П. Н. Милюкова. Он находил, что ничего сделать нельзя, пока не будут сняты три замка, которые мешают работать: пока не будет уничтожена вторая палата, не введена четыреххвостка, не установлена ответственность министерств перед Думой. Можно считать спорным, вредны ли для России были эти замки. Но мысль, что их надо сначала снять, чтобы иметь возможность работать, была та же старая риторика Союза союзов, будто никому ничего нельзя делать до созыва Учредительного собрания по четыреххвостке.
Политика Кадетской партии сама создавала условия, которые ей мешали
работать. Каким глубоким трагизмом звучит рассказ Винавера о как-то сказанных ему Ф. Ф. Кокошкиным в первые месяцы революции словах: «Мы с вами рождены быть парламентариями, а судьба все ставит нас в условия, где борьба должна вестись другими путями. Так было всегда, в 1905–1906 годах; так оно и теперь»[1016]. В этих словах много верного. И не только эти два выдающихся человека, которые могли быть превосходными парламентариями, но [и] большинство кадетских лидеров для этих «других путей» не годились. Вне парламента, вне конституционного строя они все теряли, как это показал 1917 год. Но, сознавая это, они все-таки не замечали, что сами подготовляли обстановку для этих «других путей». Когда тот же самый Кокошкин в 1905 году торжествовал, что Бюро Земских съездов отказало в поддержке Витте, он наносил удар не Витте, а парламенту и себе самому. А после объявления конституции? Почему и тогда, в 1906 году, он находил, что борьба должна была вестись другими путями? Почему кадеты тогда не попробовали своего искусства в применении конституции 1906 года? Почему они не хотели согласиться, что революция для них опаснее правительства, и продолжали шутить с Ахеронтом? Отталкивая соглашение с властью, они тем самым шли в услужение к Ахеронту. Но кто же был виноват в этом выборе?