Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника

Было много других справедливых возражений против постановки «запроса», но им место скорее в специальном журнале, чем здесь. Так, право запроса ограничивалось лицами, подчиненными Сенату; он мог быть предъявлен только о «незакономерности» действий; требовалось непременно 30 подписей и т. д. Практика показала, что ни одно из этих ограничений ничему не мешало. Запрос часто касался действий формально законных и о лицах, не подчиненных Сенату. Таковы запросы 1-й Думы о смертной казни на том основании, что они противоречили Думскому адресу[1011]; запрос 3-й Государственной думы о финляндских делах и о введении Юго-Западного земства, которые касались действий Совета министров, не подчиненного Сенату. С этими ограничениями никто не считался, ибо они запросу и его значению помешать не могли. Надо только усвоить, что сила запроса была не в санкции Думы, не в том, что она скажет; при отсутствии парламентаризма она своим вотумом не могла министра свалить; иногда она его укрепляла. Была не без горького основания шутка, что у нас парламентаризм существует, но только навыворот: доверие Думы министра компрометирует, а недоверие — укрепляет. Смысл запроса был в том, что Дума получала законное, конституционное право действия властей обличать, осуждать, оглашать и требовать министров к ответу. Всякий запрос, даже отвергнутый Думой, даже укрепивший министра, был опасен ему, если правда была за запросом, если в нем не было неправды, преувеличения, тенденциозности. Оттого министры боялись запросов.

И я скажу то же, что говорил про законодательство. Абсолютизм, диктатура не мирятся с правом их публичного обличения и осуждения. Чтобы существовать и действовать, они должны их запрещать; так было при нашем самодержавии, так стало теперь в Италии, Германии, Советской России. Так будет везде, где установится диктатура. И когда Основные законы 1906 года не только объявили монархию «ограниченной», но и обеспечили представительству право предлагать новые законы и обличать управление, они установили для конституции твердое основание и открыли для России новую эру. Она и началась с фактическим созывом 1-й Государственной думы.

Глава XXV. Заключение

Для тех, кто жил в старое время, конституция 1906 года осуществила гораздо более того, о чем они в юные годы мечтали. В 1881 году одно предложение о введении в Государственный совет нескольких представителей земств называлось уже «конституцией»; за него слетели сподвижники Лорис-Меликова. В 1894 году заявление о желательности для государя услыхать голос земств по вопросам, которые касались всего государства, показалось Николаю «бессмысленными мечтаниями». Когда «освободительное движение» становилось сильнее, а престиж самодержавия падал, когда отовсюду стали требовать «представительства», власть все-таки упиралась: в последнюю минуту она его или вычеркивала, как в Указе 12 декабря 1904 года, или вводила только «при неприкосновенности самодержавия», как в булыгинской Думе. Было чудом, что через несколько месяцев после этого была объявлена настоящая конституция и власть самодержца сделалась ограниченной по закону. Люди, которых воспитывали в убеждении, что Россия от неограниченного самодержавия неотделима, дожили до того, что слово «самодержец» стало историческим титулом, а термин «неограниченный» был вычеркнут, как не отвечающий существу нашего строя. С этих пор Россия стала конституционной страной, представительство сделалось неотъемлемым фактором государственной жизни. Россия могла развиваться только по линии соглашения между исторической властью и обществом. Без их согласия ничего изменить было нельзя. А настойчивость общества, поддержка представительства широким общественным мнением давали ему и юридический перевес над исторической властью. Такова мысль Основных законов 1906 года.

В этих Законах были неудачные частности, которые легко было исправить. Но верна была основная идея, на которой была построена конституция. Она настолько соответствовала задаче момента, что, если бы ее с этой целью придумала бюрократия, это был бы редкий памятник ее политической мудрости. Этому трудно поверить. Такая мудрость не вязалась с упрямством, с которым бюрократия до тех пор отстаивала свои ненужные привилегии. Конституция образовалась на равнодействующей двух противоположных тенденций, явилась результатом уступки старых традиций запросам общественности. Объективная необходимость указала линию, где должно было быть примирение. Она создала базу для основ конституции, которую формулировали опытные руки бюрократов-законников. Судя по прениям «Совещания»[1012], можно думать, что ее авторы сами не сознавали, насколько удачно они разрешили проблему.