Власть научного знания

привычное для нас представление о научном открытии взято из старых фундаментальных наук, таких, как физика или биология и включает в себя наблюдения, идеи и эксперименты, упорядоченные самым тщательным образом. Мы уж очень хотим верить в то, что научное открытие даст нам некий окончательный ответ, даст четкие инструкции относительно того, что надо делать. Однако этот логический вывод об окончательных результатах не верен в отношении междисциплинарных исследований, к которым относится и исследование изменения климата (вообще-то, он неверен и в отношении старых фундаментальных наук тоже).

Итак, остановившись на этом высказывании, мы можем констатировать, что, согласно Вирту, новые междисциплинарные исследования не дают четких ответов и не содержат руководства к действию. Более того, эта дилемма неоднозначных результатов и неясных рекомендаций затрагивает и фундаментальную науку. Разумеется, это известно всякому, кто хотя бы немного знаком с социологией и историей наук (Science and Technology Studies). Показательно, что в данном случае эту точку зрения отстаивает физик по образованию, прославившийся своими историческими произведениями.

Но, несмотря ни на что, Вирт (Weart, 2003: ix) полагает, что неопределенность в результатах климатологических исследований связана с их непростым объектом. Поэтому он пишет, что

история открытия глобального потепления […] напоминает не организованную процессию, а, скорее, беспорядочное блуждание ученых по огромной территории. […] Запутанность климатологических исследований отражает сложность самой природы. Климатическая система Земли неизбежно настольно сложна, что мы никогда не сможем ее понять во всей ее совокупности, в отличие от какого-нибудь физического закона.

Здесь мы снова слышим отголоски традиционной аргументации, согласно которой существует принципиальная разница между однозначными физическими законами и другими формами знания, сложными и запутанными в силу того, что они «отражают сложность самой природы» (Weart, 2003: ix)[119].

Вирт приходит к выводу, что «эти неопределенности перекидываются и на отношения между климатологией и политикой. Дебаты об изменении климата могут в той же мере запутать наблюдателя, что и споры о том, как выплаты социальных пособий влияют на общество» (Weart, 2003: ix). И здесь мы подходим к самой сути проблемы. Мешает ли когнитивная неопределенность (в климатологии) принятию политических решений (по проблемам климата)? Станет ли проще от слов перейти к политическому действию, если его научная основа будет более определенной? Это весьма неудобные вопросы не только для политиков и граждан, но и для ученых.

Вирт говорит нам, что мы должны стремиться к однозначности результатов и стараться избегать путаных аргументов. Кто станет с этим спорить? В нашей культуре, где, безусловно, доминирует рационализм, невозможно даже аргументировать вне этих базовых предпосылок. И, тем не менее, стоит задуматься о некоторых сложностях, связанных с этим подходом, поскольку он пересекается с одним из главных вопросов нашей книги.

Различая строго научное знание и менее жесткие, менее однозначные формы познания, Вирт вынуждает нас принять следующие исходные посылки: 1. Физика в состоянии дать однозначное знание, если ученым удается ограничивать комплексность объекта; 2. Достоверные и однозначные выводы повышают нашу способность действовать; 3. Однозначность физического знания объясняется отчасти тем, что физика не отражает природу вещей (поскольку сводит их сложность к упрощенным формулам). Как уже говорилось выше, по мнению Вирта, климатология не может воспользоваться классической физической моделью. Таким образом, однозначные выводы становятся невозможными, и мы оказываемся заложниками природы, сложной по своей сути. Нам приходится принимать политические решения так же, как это происходит в области социальной и экономической политики. И в том, и в другом случае основная сложность заключается в том, чтобы, несмотря на неоднозначное знание, выявить релевантные для действия переменные.