Власть нулей. Том 1

– Хм! – покачал головой Глеб Гермогенович. – Прямо не человек русский парень, а мечта великого полководца: всё вынесет и не крякнет даже. Биоробот! Это же не песня, а точное определение пушечного мяса. Приучили русских дурней, что они должны под пули лезть и жизнь свою не ценить, поэтому так и существуем. Всё воюем за что-то, а когда жить-то начнём? Все лучшие силы, молодые жизни втаптываются в грязь на полях сражений, а ради чего?

– Зато некоторым, – подлил яду дед Рожнов, – тем, кто умер страшнее всего, потом ставят памятники. Иногда. Из дешёвого гипса, чтоб казну не разорять. Хотя иным отливают из бронзы. Но для этого надо погибнуть совсем ужасно.

– Да пусть поёт, – заступилась за песню бабка Валерьяновна. – Голос хороший, чего же не петь. Я в смысл слов не вслушиваюсь, была бы мелодия красивая. В наше время нельзя в смысл слов вникать: так мозги закомпостируют, что и своих не узнаешь. А тут голос есть, уже плюс большой. А то сейчас голоса у певцов такие, словно на горшке тужатся, а кака не идёт.

– Ха-ха-ха!

– Кто ж такие песни пишет? – не отставал дед Рожнов. – Не иначе, иностранец какой.

– Почему сразу иностранец?

– Разве русский человек скажет такое про себя, что он в воде не тонет? У нас про что говорят, когда оно в воде не тонет? Вот то-то и оно, что нас или считают этим самым, которое в воде не тонет, или иностранцы нам песни пишут. Ха, не тонет… Ещё как тонет! Утопили в гиблом Баренцевом море сто с лишним человек, а теперь песенками развлекаются, как будто мы не живые люди, способные чувствовать боль, а машины, которые можно отремонтировать или заменить новыми. Сделали из русских людей страстотерпцев каких-то, которым хоть кишки вырезай, а они будут с улыбкой смотреть на своих мучителей. Всё ради идей каких-то, которые простым людям и на хрен не нужны! Приучили нас в горе и страдании счастье искать, видеть в этом смысл и предназначение жизни, а сами в это время живут в своё удовольствие. Вот поэтому тот, кто народ грабит или на смерть ведёт, для нас – Бог. И всех великих полководцев, всех генералов и адмиралов помнят, а солдат и матросов – нет.

– Да, мазохизм какой-то, – согласилась Марина.

– Раньше это считалось героизмом, а теперь каким-то махозизмом, оказывается, – вздохнул Глеб Гермогенович. – Вот как всё изменилось.

– Да. Всё изменилось. А у нас как не было асфальта на дорогах, так и нет.

Светлана выключила радио. Все на некоторое время замолчали, а потом бабка Евдокимовна предложила:

– Надо бы машину с нашими пенсиями поскорее сюда притащить, а то дело к вечеру, и её там посреди дороги разграбят.

– Кто позарится на наши копейки? – пожала плечами Валерьяновна. – Кому твои полторы тыщи рублей нужны?

– Ты до седин дожила, а считать не научилась. У нас в городе пять тысяч человек. Так?

– Ну, так. Вроде бы. Раньше-то было десять…

– Да я не про раньше, а про сейчас. Из них тысяча – это дети, школьники, студенты, молодёжь. Ещё две тысячи – их родители, которые пока до пенсии не дожили. А остальные – это мы, пенсионеры. И если наши пенсии вместе сложить, то получится солидная сумма. Один полторы тысячи рублей получает, другой – две тысячи. Это сколько будет, если полторы-две тыщи рублей помножить на две тысячи пенсионеров?

– Да-а… Капитал, однако.

– Вот то-то!

– И зачем такую сумму тратить на столь незначительное дело? – спросил Лёха-Примус, лузгая семечки. – Дали бы всё кому-то одному.

– Тебе, например, – подсказал дед Рожнов.

– Ага! Уж я бы нашёл им достойное применение. А то раздадут всем по копейке, и останется от реальных деньжат один пшик. А зачем? Нет, такие-то деньги, да одному бы человеку в руки…

– Ну вот, ещё один кандидат в большие люди с большими потребностями на законных основаниях, – вздохнул Глеб Гермогенович, и Лёха сразу как-то сник.

Повисла неловкая пауза.

– Лучше послушайте, как Пушкин описывал Москву начала девятнадцатого века, – вдруг сказала Марина со своего подоконника и прочла: – «Огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым… На всех воротах прибито объявление, что дом продаётся и отдаётся внаймы, и никто его не покупает и не нанимает. Улицы мертвы; редко по мостовой раздаётся шум кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со своими казаками. Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина… Барский дом дряхлеет. Во флигеле живёт немец управитель и хлопочет о проволочном заводе. Обеды уже даются не хлебосолами старинного покроя, но обществом игроков, задумавших обобрать юношу, вышедшего из-под опеки. Московские балы… Увы! Посмотрите на эти домашние причёски, на эти белые башмачки, искусно забеленные мелом… Кавалеры набраны кое-где – и что за кавалеры»[7]

– Ну и что? – скривился Лёха.