Власть полынная

А в конце ноября он в присутствии архиепископа и некоторых посадников судил жалобу двух улиц на своих старост, степенных посадников и некоторых бояр.

Суров был приговор: виновные были закованы в железа и отправлены в Москву. Туда же увезли и боярина Ивана Афанасова с сыном, какие за Литву ратовали. Брали и иных бояр и господ из именитых. И всем им говорили:

— Взяты вы именем государя и великого князя Московского!

Явились к Ивану Третьему бояре новгородские, слёзно взмолились:

— Помилуй, государь, этих бояр, не по злому умыслу их речи!

Но великий князь Иван Васильевич им ответил:

— Государь я воистину, и не токмо новгородскому люду, но и всей земле Русской…

А архиепископа Феофила, попытавшегося вступиться за арестованных преступников, Иван Третий оборвал:

— Ведомо ли тебе, владыка, сколь лиха те бояре народу причинили? Ужели их за то мне миловать?

С Двины Марфа Исааковна поспешила в Новгород. Сердце почуяло неладное. А когда из Ладоги Волховом плыла, ладейщиков торопила, втройне вёсельщикам платила. Опасалась, как бы в её отсутствие московиты не разорили родовое гнездо.

Чрез заслоны, выставленные повсеместно княжескими оружными людьми, пробиралась правдами и неправдами. Больше на деньги полагалась.

Когда в улицу Неревского конца вступила и сияющие стёкла хором увидела, перекрестилась. Вздохнула: не пограбили, проклятые, не разорили.

Место дворского, отправленного Иваном Третьим в Москву, заняла домоправительница Пелагея. Хозяйку увидела, в ноги повалилась. Отчёт по каждому дню давала.

Долго слушала Марфа, чем московиты в Новгороде занимались и как Иван Третий суд вершил. А ночью всё думала и ответа не находила: чем взял окаянный Иван, великий князь Московский? И смерть жены, Марьи Тверской его не сломила, на царевне византийской женился…

Утром поднялась, оделась во что ни на есть простые одежды домотканые, сверху тулуп накинула нараспашку, а волосы под куколь, колпак монашеский, запрятала. Захотелось ей поглядеть на этого проклятого Ивана Третьего, какой её сына Дмитрия сгубил. Преодолев страх, отправилась с Пелагеей в Городище, к выезду княжескому.

Издалека увидела князя, когда тот на коня садился. Крупный, борода стрижена коротко. А взгляд орлиный. На толпу с высоты посмотрел, слегка поклонился. Мысль Марфу обожгла: «Уж не разглядел ли её? Скорее, нет».

И почувствовала Марфа Исааковна, как дрогнуло сердце, толкнуло в груди. Побледнела, пошатнулась. Пелагея поддержала.

Враз поняла, тот он, за каким бы пошла не глядя на край света…

Уже дома позвала Пелагею:

— Принеси мёда хмельного. Да полон ковшик нацеди.

Хоть и не пила много, а здесь, едва Пелагея принесла, опрокинула и, пока весь ковшик не опростала, не оторвалась.

В постель легла под одеяло пуховое, но дрожь всё пробирала…

Но нет, он не забыл её. Глаза, эти глаза, их он почувствовал, они прожгли его, когда на коня садился.

Поманил ближнего боярина Ивана Юрьевича Патрикеева:

— Борецкую Марфу заберите. Вот кого первой на поселение из Новгорода удалить.

И снова пришла зима в Дикую степь. Ветрами холодными с морозами и редким снегом подуло на Золотую Орду. Ветер врывался в рукава Волги-реки, гнул камыши, будоражил воду. Он озоровал в тесных улочках Сарая, гнал песок, сметал снежный покров, а утихомирившись, ложился под плетнями и редкими деревьями. А за плетнями прятались глинобитные домишки и постройки.

В татарских домишках нет печек, и в них стыло. Нет тепла и в ханском дворце, и Ахмату зябко. Не спасают его и меховые халаты. Он ёжится, садится на ковёр в просторном полукруглом зале, напоминающем кочевую юрту. Он не любит восседать на помосте, на низком, отделанном перламутром троне. Усаживаясь на ковре, калачиком подворачивает ноги, искривлённые за многие годы жизни в седле.

Он чаще сидел в одиночестве, пил из большой чаши кумыс, отдающий запахом кобылицы, и ел мясо молодого коня. Оно сальное, и жир стекал по кончикам пальцев, лоснилось лицо хана, чуть тронутое оспой.

Ахмат отёрся полой халата. В прошлом, в ранней молодости, он мечтал о том дне, когда вдоволь напьётся кумыса и наестся конского мяса. Но то было так давно, что Ахмат о нём и думать забыл.

Теперь он пьёт кумыс от лучших кобылиц и ест мясо сытого жеребёнка.

Хан вспоминает время первых его набегов, когда он, десятник, привёз себе рабыню, первую наложницу из земель булгар, что за Камой-рекой.

Потом появятся ещё и ещё, и будущий хан с ними легко расставался. Он любил покорных, безропотных наложниц…

Вспомнилось хану, как в бытность его тысяцким притащил он из Хорезма красавицу жену, черноглазую, и с косой до колен.

Но она оказалась бездетной, и через два года Ахмат, теперь уже темник, подарил её своему сотнику, а сам взял в жёны родственницу тогдашнего хана орды…

В зал, тихо ступая, вошёл Теймураз:

— Хан, там ждёт мурза Гилим. Ахмат встрепенулся:

— Введи!

Гилим тут же появился, всё такой же угодливый, склонился в низком поклоне:

— Великий хан, я вернулся, исполнив твоё повеление.

Ахмат сделал повелительный жест, указав на ковёр:

— Гилим, я посылал тебя к князю Казимиру?