Власть полынная

В самом конце марта 1479 года, когда снег плющило и с крыш капель звенела, в великокняжеском дворце забегали, засуетились. Голоса радостные, к Красному крыльцу бояре съезжались в шубах дорогих, шапках высоких, горлатных. В сенях толпились, об одном и разговор: у государя Ивана Третьего и государыни Софьи Палеолог сын родился и назвали его в честь деда, великого князя Василия Тёмного, — Василием.

А в ту пору, когда на Думе в Кремле бояре гадали, как от орды уберечься, в дворцовые покои Угличского кремля съехались братья Ивана Третьего Андрей и Борис, друг на друга похожие и лицом и ухватками. Бороды с редкой проседью, брови супят, жалуются один другому. Борис Волоцкий говорит Андрею Угличскому:

— Всех нас обидел Иван. Когда отец уделы выделял, он княжество Московское захватил, а к нему уделы лучшие… Когда умер Юрий, так он ещё Дмитров к рукам прибрал.

Андрей головой вихрастой покачал:

— То так. А ноне нас попрекает: мы-де свары затеваем.

— Последнее норовит отнять, — сокрушался Борис.

На берег к пристани вышли. Воздух свежий, сырой. Андрей корзно запахнул, откашлялся.

— Ещё с зимы озноб бьёт.

— Ты бы молока козьего тёплого попил.

— Да уж пробовал, и с мёдом, — всё одно.

По течению щепки поплыли: мастеровые брёвна тесали, ладью ставили. Работали сноровисто, под песню.

— Трудно живётся, Андрей, не знаю, как и быть, — заметил Борис.

Андрей хмурился, бороду чесал.

— Одно и остаётся: с боярами и семьями литовскому князю кланяться. Пусть нас с Иваном рассудит.

— Стыдоба, от родного брата обиды терпим.

— Он нас готов ободрать, за холопов считает. Аль мы не князья, не дети великого князя Василия?

Прервали разговор. Смотрели, как ниже по течению угличские бабы полотна отбивали, переговаривались. Им до князей дела нет.

Полотна длинные — видать, всю зиму ткали. Расстилали их по берегу, топтались, подобрав юбки. Чему-то смеялись.

Кивнув на баб, Андрей промолвил:

— Эвон кому жизнь в радость.

— Им бы наши заботы.

— То так. Ох, Иван, Иван, не в чести ты держишь достоинства наши.

Где-то вдали заурчал гром.

— Первый в нонешний год.

Постояли князья у причала и воротились в дворцовые покои, к столу сели. Испили по чаше мёда хмельного, к прежнему разговору повернули:

— Коли великий князь за ровню нас не признает, то какой он государь? Мыслю, и Ивана Молодого он под себя делает, будто из глины лепит.

— Да не скажи, Борис: великий князь молодой Иван извернётся, когти покажет.

— Остерегаюсь, Иван его коли не подомнёт, так великого княжения лишит. Эвон, Софья-то приголубливает. Помянешь моё слово, она ему сына родила, теперь жди, молодой Иван, козни княгини.

В палате свечи зажгли, стряпуха пирог горячий с зайчатиной выставила. Андрей обронил:

— Повременим маленько. Не одумается Иван — отъедем. Не станем обиды терпеть.

— О-хо-хо, брате, ноне время наступает лютое. Иван на Новгород насел, как коршун на наседку, а того не видит, как татары коней седлают.

— Видать, приходит наш час сказать Ивану: либо по-доброму к нам, либо отправимся мы по миру доли лучшей искать.

— Что и остаётся, коли мы не вольны в своих уделах…

В Москву из далёкой южной страны Персии приехал венецианский посол Амброджо Контарини. Добирался он через многие земли, и нигде ему не чинили препятствий. Грамота венецианского дожа охраняла в неблизком пути. Когда заговаривали о Венецианской республике, вспоминали её могучий флот.

Из Персии ехал Амброджо через Дербент и Шемаху, степи Золотой Орды и город Сарай, любовался Казанью, её стенами из белого камня и мечетями. А когда до Москвы доехал, диву дался…

Не видел раньше он, посол венецианский, города, почти сплошь срубленного из брёвен, расположенного по обе стороны реки, с улицами запутанными, где по одной едешь и не ведаешь, на какую выберешься. А в Венеции дома каменные, на сваях, улицы в каналах и вместо карет лодки — гондолы…

У стен Кремля посол стоял долго. Виделись ему полчища конников-степняков, слышались их воинственные кличи. И поражался Амброджо, отчего называют Кремль каменным, когда во многих местах проёмы в стенах в латках бревенчатых.

Бродил Контарини по Москве, перепрыгивая через зловонные лужи, за голову хватался:

— О, Езус Мария!

И тогда вспоминались ему Рим и Флоренция, где мостовые одеты в булыжник.

В один из дней повели посла во дворец великих князей московских. Его принял князь Иван Молодой. В отсутствие отца он восседал на троне, стоявшем на помосте, чуть ниже трона отца, Ивана Старшего.

Иван Молодой справился у посла о здоровье венецианского дожа и спросил, не чинят ли Амброджо в Москве какие препятствия.

С тем и отпустили…

В Москве на Контарини первое время косились, бабы и детишки хихикали, тыкали пальцами в его камзол и короткие, до колен, штаны, чулки и башмаки, а на шляпу глядя, хохотали — широкополая, с пером страусиным.

Поражались лицу безбородому. Эвон, на Руси у мужика православного борода окладистая, ухожена, а уж такой камзол, как на Амброджо, не то что мужик не наденет, но и баба не напялит…

Месяц-другой живёт в Москве посол венецианский. Ожидал, когда с зимними морозами облегчится проезд по бездорожью.