Власть предыстории

«Каковы первичные мотивы человека, каковы его жизненные импульсы? Что в них остается неизменным во все времена, что изменяется? Могут ли они еще быть преобразованы? Полностью ли они скрыты? Научился ли человек обуздывать эти импульсы только в историческое время или уже в предыстории? Прорываются ли они время от времени или хотя бы в определенных ситуациях, разрывают ли скрывающие их покровы? Когда и как это происходило? Порвутся ли изначальные импульсы с неведомой дотоле силой, если произойдет крушение всего того, во что мы верим и что передано нам предыдущими поколениями? Какой облик примут эти исконные силы?.. Во что они превратятся, если будут лишены возможности выразить себя?..»[3].

Так передо мной во всей своей полноте обнажилась тема исследования, которым я, кстати говоря, занимался и в предыдущие годы, не ставя перед собой никаких целей, кроме познавательных. Посте посещения Освенцима мои размышления совпали с проблемой, которой я отдал все свои силы.

Однако на первых же порах я столкнулся с неожиданностью, которая могла бы удивить любого. Основные трудности проблемы, оказывается, лежат отнюдь не в сфере самого материала, привлекаемого для анализа, не в объективной нехватке данных — их, на мой взгляд, достаточно. Во всяком случае, антропология накопила такое обилие фактов о происхождении человека и общества, каким едва ли располагал Ч. Дарвин, делая выводы относительно всех видов живого на Земле.

Главная же сложность заключается, по-видимому, в чересчур тесной связанности с той или иной идеологией, как бы исподволь и незаметно диктующей свои взгляды на оценку фактов. Теория происхождения человека и общества всегда остается ареной столкновения мировоззрений, поскольку, как заметил Леон фон Берталанфи, «образ человека — это не теоретический вопрос: это вопрос сохранения человека как человека»[4] и поэтому, в конечном итоге, спор между антропологами, принадлежащими разным идеологическим системам, идет о том, какая из них более полно и последовательно служит истинным целям человека.

Не менее важно и другое: предметом пристального изучения становится сам исследователь, оказываясь, по меткому выражению Мишеля Фуко, в «двусмысленном положении познаваемого объекта и познающего субъекта»[5]. Вольно или невольно мы облагораживаем предков, приписывая им порой современные взгляды на мир, на бытие, на мораль и отодвигая в тень обстоятельства, могущие осветить нашу родословную с ее жестокой, ночной стороны.

Рука не поднимается сорвать покров тайны со святынь религии, отечества, искусства, уз родства!.. Мысль замирает инстинктивно: кажется, одно прикосновение к иконам — уже святотатство. Рискованно затрагивать фундаментальные нравственные чувства, расшифровка их земных основ для многих не только оскорбительна, она способна вызвать широкую и малопредставимую по последствиям переоценку ценностей. Иные из них потеряют в наших глазах вообще всякий смысл и значение, оставив человека без привычных императивов поведения в нынешнем и без того не слишком нравственном мире. Кто знает, взрыв каких настроений это породит? Какие вызовет к жизни человеконенавистнические массовые движения и теории? Энергия человеческого духа куда более разрушительна, чем атомная; она способна ужалить человечество в самое сердце, лишив нас великолепного порыва к звездам, добру, женщине… Не исключено, что наше понимание совести, чести, долга, свободы переменится радикально.

Но и отказаться от попытки уяснить, откуда в нашем сознании появились идеи Бога и святости брака, как возникли искусство, война, речь и т. п., — унизительно для свободного разума, так как кладет добровольную преграду его рефлексии.

Это тяжкое противоречие имплицитно заложено во всех гипотезах происхождения человека и общества. Порой оно не осознается, иногда заставляет ученого отойти от близкой истины. Но следы мучительной борьбы с самим собой мы отыщем у любого исследователя предыстории. Не имеет смысла камуфлировать это обстоятельство и делать вид, будто сам я беспристрастен, — этого просто быть не может. Но, зная о нем, назвав его вслух, мы получаем, думается, некую привилегию, — впрочем, ненадежную — вести поиск, никого не оскорбляя намеренно. Иконы, как известно, можно касаться по-разному: рука любопытного оскорбляет чувство верующего, тампон и кисть реставратора проясняют красоту и совершенство Бога.

Кроме этих трудностей, определяющих реальное положение в предыстории, я столкнулся с парадоксальным явлением, известным всем, кто хоть раз попытался разобраться в ее нелегких вопросах. Несмотря на обилие точек зрения, освещающих добытые факты, во всех ее школах царит единодушное мнение, что в основном и главном проблема решена, остаются лишь некоторые мазки в общей картине происхождения человека: не найден пока общий предок, роднящий нас с шимпанзе и гориллами; не установлены точно время и место возникновения первого человека; остались второстепенные неясности в образе жизни наших предков — остальное известно…