Власть Рода. Родовые программы и жизненные сценарии

Мы с сынком к папке. Я гитару волоку. Сынок – в рёв. А папка поднял нас на руки. Взял чемоданчик и пошёл. Большой такой. Весь, как ёлка, увешанный. На шее – я в кудри перепутанные зарылся да с гитарой. На одной руке сынок в трусишках перешитых к папке прилип. А в другой руке у папки – чемоданчик. И так нам хорошо стало, что успокоились мы и затихли.

Но тут такое началось. Мать в крик на всю улицу: «Люди, спасите, добрые! Цыгане детей украли!» Да никто не побежал помогать ей. Все папку нашего любили. А нам с папкой хорошо. Так мы проехали на папке через всё село и вышли в степь. А там вся степь в домах тряпичных. Он прошёл между домами и вышел на поляну большую, а на ней костёр. Люди поют и все такие весёлые. Начали нас по рукам передавать, целовать. И спали мы в тряпичном доме. Папа сказал: «Это Род наш цыганский. А деревня тряпичная – это табор, а дома тряпичные – это шатры».

И столько у нас друзей появилось. Девчонки сынка нарядили. Он от внимания необычного стал сразу таким важным. А мы с мальчишками гитару отцовскую по-доброму делили – каждый показывал, что он умеет. Я больше всех умел. У меня так складно получалось, что меня зауважали. Эти дни мы в таком празднике жили. Папка говорил, что подразделение наше в тыл отвели на переформирование.

Только горем кончился праздник переформирования нашего. Боль в сердце моём всю жизнь плакать будет от несправедливости той, которая случилась. Пришли люди власти, и мать наша с ними. Забрали нас и папку. Я с гитарой своей, а сынок опять в рёв. Потом я понял: заарестовали роту нашу. И не видел я больше папки нашего любимого да весёлого. Сослали меня с гитарой в поселение детское в горы под Алупкой. Много раз я сбегал, да только каждый раз меня по гитаре узнавали, ловили и обратно возвращали. Мать несколько раз приезжала. Она постоянно плакала. Да всё пыталась меня каждый раз обнять.

Когда школу закончил, поступил в строительный институт. Состоялась наша основательная встреча с сынком. Правда, стал он уже не сынком, а Серёгой. Жил он всё это время с матерью. Хорошо мы с ним, по-доброму, по-братски встретились. Много он мне рассказал о судьбе подразделения нашего армейского. Папку судили, медали отобрали. Пришли цыгане, подняли шум большой, медали забрали. Когда Серёга школу закончил, нашли его цыгане и ему все папины медали передали. Папка умер в Чите на поселении, куда его за воровство своих детей на три года сослали. И вот я уже студент, а только узнал беду свою горькую, что командир роты нашей – папка любимый наш – пал смертью храбрых. И теперь клятву его фронтовую нам с Серёгой выполнить надлежит.

Поплакали мы с Серёжкой. Я долго успокаивался и так решил: не видел я папку мёртвым, и в сердце моём он живой, весёлый и любимый навсегда. Принял я командование на себя. И первый свой приказ отдал: «Командиром вверенного мне подразделения воинского буду я. Личному составу почтить память павших минутой молчания и увековечить сочинением романса «Боевым товарищам». Подразделение доукомплектовать и вывести на позиции в полном составе».

И ожидало меня на пути командирском принятие решения нелёгкого о судьбе санитарки – матери нашей.

Серёга мне про неё такое рассказал, что сердце молодое командирское не выдержало. И голова моя на распутье вопросов житейских, окруживших меня со всех сторон: «Может, война кончилась? Может, игра кончилась? Может, дорогу другую жизнь обозначила?»

И спрашиваю я вас как человека сугубо гражданского, как специалиста в области душ человеческих: «Что делать мне?»

Мама

Рос я в интернате, обзаводился друзьями, тосковал по папке, бунтовал против режима. Меня наказывали, наказывали, устали – успокоились. Поняли, видимо, что, пока гитара на месте – никуда не сбегу. А найти меня всегда можно было на море вблизи лягушки – одной из припляжных морских скал.

Всё это время моей детской ссылки Серёга рос у матери. И вот что рассказал мне при встрече наш повзрослевший сынок.

В отличие от меня он жалел её. Она плакала часто. И как он сказал: «Было так жалко её, что до слёз». Бабушка, когда в доме не стало старшего внука и ненавистного зятя, успокоилась, перестала кричать и обзываться. А маме часто говаривала: «Сиротинушка ты моя поломатая».

Со временем у Серёги сложилась картина жизни дедушки нашего, да жены его – бабушки нашей. Что-то из разговоров соседей услышит. Что-то украдкой прочитает у бабушки в документах. А по документам у бабушки пунктик был. Все они лежали аккуратно стопочками, разобранные по датам и темам, в большом ящике красивого массивного рукодельного серванта. Серёга скрупулёзно, как реставратор, восстанавливал в голове своей цельную картину жизни Рода нашего материнского. Его детская память сохранила даже обрывки разговора, который долго не был понятен ему, пока в голове не собралась вся картина целиком.