Власть шпаги

— Не дуры, — девушка с сомнением покачала головой — Так и хомякинские тоже не дурни. Верно, смекнули уже, откуда ветер дует.

— Хэк! — хлопнул в ладоши барин. — Одно дело смекать да догадываться, а другое — наверняка знать. Что они нам сказать могут? Мне, дворянину-помещику! Какой-то там поганый холопишка-тиун! Да пущай только посмеет, враз на клинок насажу.

Буйный нрав своего соседа хомякинские людишки знали неплохо, а потому предъявлять претензий не явились, хоть и прождали их почти до самого вечера да все в нервности, все в напряге. Не-ет, не приперлись! Не решились или, скорее, отложили претензии на потом. До приезда хозяина, новгородского боярина Анкудея Ивановича Хомякина.

— Хомякин это так не оставит, — уже вечером, явившись с докладом обо всех делах, посетовала ключница. — Ты, Никита Петрович, и сам говаривал, что дьяки Поместного приказа у Анкудея куплены! Все по его слову будет.

— А пусть жалится! — глянув на накрытый челядинками стол, Бутурлин радостно потер руки. — А мы пока поедим. И выпьем! Покличь-ка Леньку… Пущай водку тащит, ага… Выпьешь со мной, Серафима?

— А чтоб и не выпить, господин? — хитровато прищурилась девушка. — Можно и выпить. Тем более дело такое сладили — девок от смерти страшенной спасли!

Никита Петрович перекрестился на висевший в углу образ Пресвятой Богородицы и тяжко вздохнул:

— Жаль, не спасли от позора.

— Что в толоки взяли? Снасильничали… — сверкнула глазищами ключница. — Эко дело! Я им так и сказала, дурехам. Замуж их и такими возьмут, лишь бы деток рожали. Вроде посейчас успокоились. Да и матушки у обеих… Некогда грустить да печалиться, чай, скоро страда.

Бутурлин хохотнул:

— Вот тут ты права, дева… Ленька, да где ты там?

— Я, господине, сама схожу, — одернув сарафан, улыбнулась дева. — Коли я уж теперь за всех… за все хозяйство. Заодно капусты принесу с погреба.

— Капуста — это хорошо! — помещик радостно потер руки и облизнулся. Правда и есть — оголодал, с утра и маковой росинки во рту не было.

Поклонилась ключница, повернулась — ушла. Ах дева, дева, краса! Очи голубые, толстая коса, грудь упругая — все при всем. Еще и умна не по годам! И как же Никита Петрович раньше-то такую красотулю-разумницу не замечал? Так потому и не замечал, что мала была. А нынче вот, выросла.

Окромя капусты, нашлась на усадьбе и репа, и каша с маслицем, и холодненькое молочко! А еще — уха налимья и уха из белорыбицы, калачи, каравай, да еще и рыбник. Можно было б и студень говяжий, однако ж нынче пятница — хоть малый, да пост.

— Ну, милая… будем! — усадив Серафиму за стол, Бутурлин самолично разлил водку по стеклянным шведским стаканчикам.

— Будем! — лукаво сверкнули глаза, дернулись ресницы пушистые.

Чокнулись. Выпили. Ах!

Лоцман потянулся к капусте, взял соленый кочан, разрубил пополам ножичком. Потянул половинку сотрапезнице-красотуле:

— Грызи!

В те времена принято так было, чтобы продукты при приготовлении не разрезать — сие казалось кощунством. Оттого-то и колбасы своей, российской, не было — а была польская, краковская. Капусту же солили вот так, целиком, кочанами, так же и грибы — даже большие не резали.

— Умм! — поддев пальцами моченый рыжик, Никита закусил очередную стопку. — Кушай, Серафимушка, рыбник — вкусно.

— Знаю, что вкусно. Чай, сама и пекла.

Рыбу тоже не резали, лишь потрошили да запекали в тесте с луком. С чешуей запекали, с костями — потом ели, разделывали, хрустящей корочкой заедали. Вкусно!

Бутурлин ел — нахваливал:

— Ах, и хороша рыбица! Да-а… Хорошо, рыба есть. Не тетеревов да зайцев вкушаем.

— Тьфу ты! — услышав такое, ключница едва не подавилась костью. Еще бы! Тетерева да зайцы (а еще — петухи) считались пищей нечистой, православному христьянину ну никак не пригодной.

— Хороший ты человек, Никита Петрович, — после третьего стакашка умильно призналась Серафима. — Нет, правда, хороший! К нам, холопям твоим, подобру относишься. Не как некоторые, почем зря не тиранишь. Про девок да отроков вот узнал — и самолично выручать отправился! Не-е… не кажный тако, не кажный…

— Да ладно тебе, — хоть и засмеялся Бутурлин, однако, чего скрывать, слова ключницы пришлись ему по сердцу. Очень даже пришлись.

— Ну, за здоровье!

— Ага.

Выпили. Посидели. Есть-то уже и не хотелось уже — насытились. Серафима на лавке совсем уже близехонько к своему господину приблизилась, так, что очередную стопку закусил Никита Петрович сахарными девичьими устами. Да еще как закусил — не оторваться!

Серафима и рада была, зарделась вся, засверкала очами, да встав, нетерпеливо сбросила с себя сарафан и — тут же — рубаху. Распустив золотую косу, улеглась на широкую лавку, покрытую старою медвежьею шкурой. Растянулась, бесстыдно голая, наглая, зовущая…

Да и звать-то особо не надо было! Только лишь намекнуть… Сглотнув слюну, Никита Петрович провел ладонью по голому животику ключницы, пощекотал пупок, поласкал и грудь… и лоно… Долго так, приятственно.