Власть шпаги

— Ну, давай, дщерь. Скидывай платье!

Послушно сбросив одежку, холопка принялась ублажать господина, как могла. А могла она многое! Хомякин только охал да пучил от восторга глаза, приговаривал:

— И где ты это… И как… от кого научилась-то?

— Тихвин, батюшка, город торговый, — покончив со всеми делами, Настена устало прилегла рядом. — Тут кого только ни бывает…

— Так ты это… со всеми, что ль? С каждым встречным-поперечным?

Покачав головою, Анкудин Иваныч ущипнул Настену за грудь… опять же, не со злобой, а так… шутя. Красивая была у Насти грудь — упругая, налитая — так и хотелось щипать, мять да трогать! Не оторваться. Нет, вот ведь, бывают же девки… Одно слово…

— Не, батюшко, не курва я, — пухлые губки девчонки изогнулись в улыбке. — И не с каждым встречным-поперечным ложуся… а только с тем, с кем Тимофей управитель прикажет. Для дела чтоб…

— О как, — довольно крякнув, боярин погладил девушку по спине. — Ого… Это кто ж тебя так постегать успел?

Рубец-то еще не зажил, да…

— Так, батюшко, ты же!

— Ах, да… забыл, — Анкудин Иваныч неожиданно для себя сконфузился и даже ощутил некоторый стыд — что было вовсе на него не похоже. Как-то приглянулась ему эта кареглазая дева, своей стала — и не только из-за искусной любви, но и… Как собутыльница — тоже хороша, милое дело. Ишь, как укушалась, задремала!

— А выпьем-ка мы с тобой, Настена, винца! Сбегай-ка в горницу, принеси.

— Ага… Мигом! Ой… господине!

Тут вдруг сконфузилась Настя… и вовсе не от того, что вскочила с постели нагою — от другого:

— Господине… ты имя мое вспомнил?

— Ага, вспомнил. Забудешь тебя, как же! Ох, Богородица-Дева, прости и помилуй мя, грешника старого… Ну, ты вино-то несешь нет?

— Иду, иду, батюшко.

Так вот они и уселись, откинулись на ложе на подушки — боярин Анкудин Иваныч Хомякин в полотняной рубахе и узких портах, и нагая красавица-дева, ничуточки своей наготы не стеснявшаяся. Так а кому стесняться-то? Холопке, рабе? Что толку от стеснения этого?

Выпив, поцеловались. Боярин в бороду рассмеялся:

— Эх, и хороша ж ты, Настена! Взял бы тя к себе, в Новгород… Да боюсь, супружница, Анфиса Борисовна, добром не примет. Может и скалкой двинуть!

Холопка округлила глаза:

— Неужто скалкой?

— А то и сковородой! — со смехом поведал Хомякин. — Один раз так звезданула… Прямо искры из глаз! Одначе за дело, за дело… Привез я как-то из похода одну турчанку… молод тогда был, горяч!

— Расскажи, батюшко, — прильнула Настена. — Очень уж любопытно послушать.

— Ну уж, коли любопытно, послушай…

Много чего рассказал холопке боярин, много чего поведал. Так вот как-то само собой поучилось, вышло. Что-то человеческое, долго и подспудно дремавшее, вдруг шевельнулось в душе Хомякина при взгляде на прильнувшую к нему девку. Вдруг вспомнилась молодость, как воевал с татарами да с поляками, да как вынесли его — было дело — с поля боя раненым, едва не убитым. И как турчанка та — Турсанай — потом пленителя своего выхаживала. Влюбилась, наверное — Анкудин тогда был молодец — орел! А потом пришлось турчанку продать. Деньги понадобились. Продал. Как предал. Да много кого из друзей своих прежних предал. Пожалуй, один друг и остался — князь Петр Иваныч Потемкин. Воевода. К нему посейчас и ехать… Да на соседа не забыть пожаловаться! Времена нынче суровые, военные… Ох, не пожалует князюшка худородного выскочку, ох, не пожалует!

— Ой, господине! — холопка вдруг испуганно отпрянула, в карих, с лукавыми золотистыми чертиками, глазах ее явственно мелькнул страх. — Взгляд-то у тебя какой — смертушка!

— Боишься? — усмехнулся боярин. — Не боись, плеткой больше угощать не стану. Люба ты мне стала, дщерь! Не ведаю, почему — а люба. Плесни-ко винца еще… Да собираться стану.

Выпив вина, Хомякин надел кафтан, а поверх него — с помощью Настены — и узорчато расшитую ферязь. Усевшись на ложе, натянул сапоги — опять же, холопка-раба помогала.

— Ты это… — уходя, Анкудей Иванович обернулся на пороге. — Тимоху более не бойся — слова противу тебя не посмеет сказать! Наоборот — ты про него все мне докладывать будешь. Обо всем, что тут, на усадьбе тихвинской, деется. Весточки с купцами верными слать станешь. Купцов тех я тебе укажу.

— Все сделаю, господине, — едва успев одеться, Настена бухнулась на колени, целуя господские сапоги и старательно пряча радость. — Не сумлевайся — все…

— Верю, что сделаешь, — ухмыльнувшись, боярин сунул руку в объемистый, висевший на шитом золотом поясе кошель и, вытащив оттуда большой серебряный талер, протянул монету девчонке. — На вот, раба! Бери.

Мгновенно спрятав подарок — как и не было, — холопка рассыпалась в благодарностях… Впрочем, Хомякин ее не слушал — ушел, надо было дела делать. Спускаясь по лестнице, улыбался — много ли бабе надо? Сперва плеточкой постегай маленько, потом приголубь, одари — и все. Твоя она навеки.

Так думал боярин, однако вот Настена рассуждала по-другому. Совсем даже наоборот. Хотя — кто ее спросит-то? Не положено деве сей рассуждать-думать, кто она такая-то? Бесправная и безмозглая холопка, раба.

Бесправная — да… Но не безмозглая… не совсем уж, да…

* * *