Властелин Хаоса

Коридор выглядел для Эгвейн вполне вещественным, хотя все находившееся в отдалении расплывалось и таяло в туманной дымке. Внимание ее привлекло собственное отражение в одном из зеркал. То есть, конечно, отражение той женщины, которая снилась Гавину. Она была точь-в-точь как настоящая Эгвейн – то лицо ни единой черточкой не отличалось от ее собственного лица, – только очень уж красива. Ошеломляюще красива. Неужто Гавину она представляется такой?

«Нет! – пыталась внушить себе девушка. – Это тебя не касается. Ты – снаружи!»

Как-то незаметно коридор превратился в склон холма, покрытый ковром полевых цветов. Слабый ветерок доносил их густой, сладковатый аромат. Эгвейн – настоящая Эгвейн! – вздрогнула. Или это сделала не она, а та, другая? Грань между ними становилась все тоньше. Она в ярости сосредоточилась. Это – не реально; к ней это не имеет никакого отношения. А она должна… должна… быть там… снаружи. Глядеть на все со стороны.

Гавин мягко опустил ее, как это бывает во снах, на плащ, уже расстеленный на склоне холма. Встав рядом на колени, он нежным движением убрал прядку волос с ее щеки, скользнул кончиками пальцев к уголку ее губ. Требовалось сосредоточиться, отстраниться, но сделать это было решительно невозможно. Телом, в котором пребывало ее сознание, Эгвейн, может быть, и не владела, но прикосновение Гавина чувствовала прекрасно – его пальцы обжигали ее.

– Мое сердце, моя душа – все принадлежит тебе, – нежно произнес он. Теперь на нем был новый, искусно расшитый золотыми листьями и серебряными львами кафтан, а слова сопровождались величественными жестами – он прикасался то ко лбу, то к сердцу. – Мысли мои полны тобой одной. Благоухание твоей кожи заставляет вскипать мою кровь. При виде тебя сердце колотится так, что, расколись весь мир пополам, я этого не услышу. Ты – мое солнце, моя луна, мои звезды, мое небо и моя луна, мои небеса и моя земля. Ты мне дороже жизни, дороже дыхания, или… – Неожиданно Гавин осекся и поморщился. – Что ты несешь, дурак? – пробормотал он себе под нос.

На сей счет Эгвейн была с ним категорически несогласна и, пожалуй, возразила бы, имей она контроль над голосовыми связками. Может, он чуточку и преувеличил, ну самую малость, зато слушать все это было очень приятно.

Когда Гавин поморщился, Эгвейн показалось, что она освобождается, но тут…

Мигнув, все окружающее исчезло…

И возникло снова. Гавин мягко опустил ее, как это бывает во снах, на плащ, уже расстеленный на склоне холма. Встав рядом на колени, он нежным движением убрал прядку волос с ее щеки, скользнул кончиками пальцев к уголку ее губ. Телом, в котором пребывало ее сознание, Эгвейн, может быть, и не владела, но прикосновение Гавина чувствовала прекрасно – его пальцы обжигали ее.

Нет! Она не позволит себе стать частью его сна!

Лицо Гавина исказила боль, кафтан стал серо-стального цвета, кулаки сжались.

– Я не имею права говорить с тобой так, как бы мне хотелось, – сдавленным голосом произнес он. – Мой брат тоже любит тебя. Я знаю, Галад тревожится за тебя. Он и в белоплащники пошел наполовину из-за того, что хочет вызволить тебя от Айз Седай. Он… – Гавин закрыл глаза. – О Свет, – простонал он, – помоги мне!

Мигнуло.

Гавин мягко опустил ее, как это бывает во снах, на плащ, уже расстеленный на склоне холма. Встав рядом на колени, он нежным движением убрал прядку волос с ее щеки, скользнул кончиками пальцев к уголку ее губ.

Эгвейн чувствовала, что теряет контроль над собой и окружающим. Нет! «Чего ты боишься?» – спросила она себя и насмерть перепугалась, ибо не знала, чьи это мысли – ее или той Эгвейн, которая снилась Гавину. Граница между ними истончилась до крайности. «Это Гавин. Это он».

– Я люблю тебя, – нерешительно сказал Гавин. Теперь на нем снова был зеленый кафтан, и выглядел он не таким красивым, как в жизни. На Эгвейн юноша смотрел так, словно боялся того, что мог увидеть на ее лице, и пытался, хоть и не слишком успешно, скрыть свой страх. – Я никогда не говорил этих слов ни одной другой женщине. Никогда даже не хотел их сказать. Ты представить себе не можешь, как трудно было решиться сказать их тебе. Нет, не подумай, будто мне не хотелось признаться, – поспешно пояснил он, – очень хотелось, но… это ведь все равно что отбросить свой меч и подставить обнаженную грудь клинку. Свет! Я не в силах найти нужные слова. Скажи, могу ли я надеяться, что… ты… может быть, не сейчас… сможешь почувствовать ко мне… нечто… большее, чем дружеские чувства?

– Дурачок, – тихонько рассмеялась она. – Милый ты мой дурачок. Я люблю тебя.

«Люблю тебя», – эхом отдалось в той части сознания, которая еще принадлежала ей. Остатки барьера стремительно исчезали, но Эгвейн было уже все равно. Осталась только одна Эгвейн – одна-единственная. Со счастливым вздохом она обвила руками шею Гавина.