Властители душ: Иисус из Назарета, Мухаммед пророк Аллаха

Назад! Неужели вы не видите, что они стреляют из-за вала, а мы не сможем попасть в них? Назад, говорю я! Назад! Мы должны сообщить об этом Омаяду!

Абу Софиан узнал об этом одним из первых, но это кажется невероятным. Ров? Вокруг Медины? Он садится на лучшую лошадь, скачет вперед. Вот! Посреди садов зияет черный провал рва, угрожает насыпанный земляной вал, за которым спрятались те, на которых напали. Омаяд далек от того, чтобы смеяться над этим препятствием. Он поворачивает на значительном расстоянии, так чтобы в него не попали стрелы, летящие с вала, лошадь влево и объезжает вал. Внутри, вдоль вала, кто-то, как ему кажется, следует за ним, он слышит стук копыт, оглядывается и поверх вала видит тюрбан одного наездника.

Скоро он доедет до конца вала, невозможно, чтобы мусульмане его замкнули полностью, как кольцо вокруг своего города.

Где-то должна быть дыра.

Абу Софиан скачет, скачет. С юга он приехал, сейчас на западной стороне, теперь направляется на север. Здесь живут курейцы, от них он узнает то, что хочет. Он скачет быстрее; по правую руку все еще тянется черный ров.

— Эй, Бану Курейца! Ров завершен? Он проходит вокруг всего города?

— Да, вокруг города — нам жаль! Вокруг города, Омаяд!

Абу Софиан не задержался у иудеев; позже он договорится с ними. Он скачет дальше, больше не надеясь найти брешь, в немой спешке, в немом гневе, в немом восхищении. Если вообще существовало спасение для государства Мухаммеда, тогда этим спасением являлся ров.

Лошадь покрылась пеной и была мокрой от пота, когда Абу Софиан вернулся к войску. Это войско в десять тысяч человек, самое прекрасное и большое, которое когда-либо видела Аравия, — и вот оно стоит теперь, беспомощное и выбитое из колеи, перед препятствием, которое явилось таким неожиданным, удивительным, что на самом деле было неизвестно, как это нужно принимать…

Между тем большое войско разбило свои палатки, иудеи Чаибара на левом фланге, бедуины — на правом, в середине — сами мекканцы. А потом поскакали самые смелые, не обращая внимания на град стрел, обрушившийся на них со стены, к другому краю рва и начали выкрикивать хулу и издевательские стишки, с которых должна была начинаться война. Да! Но что потом?

Абу Софиан не участвовал в этой словесной битве. Каждый день снова он проезжал вдоль рва и думал напрасно, как начать осаду. Он хорошо знал, что ров и валы являются непреодолимым препятствием, во время поездки на север он слышал о мостах, об осадных машинах, штурмовых лестницах…

Однако войско! Скажи бедуину, чтобы он в седле поскакал на врага, он сбросит кольчугу и сделает это. Но скажи ему, чтобы он взобрался по склону, прикрываясь при этом от стрел щитом, он повернется к тебе, насмехаясь!

Абу Софиан был слишком умен, чтобы отдать такой приказ, который заведомо был обречен на провал.

Все же что-то другое давило на него. Его мучила мысль: как возник ров, этот бесконечно длинный, широкий ров?

Невозможно, чтобы в Медине было так много рабов, к работе не принуждались ни иудеи, ни чужой подчиненный род — нет. Мусульмане, должно быть, сами проделали этот подневольный труд.

Абу Софиан знал своих соотечественников; он знал их полное, глубокое — как он думал — непобедимое предубеждение против рабской работы. Он знал также их недоверие к новому, ко всему, что не соответствовало обычаям. И все-таки они укрепили свой город, как не делал еще ни один род в Хедшасе. И они своими собственными руками насыпали этот вал!.. Высока была сила, которую имел над ними Мухаммед Хашимит!

Так велика сила этого нового учения? Но если она была так велика — что же могло из этого получиться? Где она заканчивалась? Какие перемены еще предстояли?

Снова и снова Омаяд подъезжал ко рву, оценивая работу, рассчитывал, сколько мужчин здесь работало и как долго… Он все же не хотел себе признаться, что его переполняли впервые в жизни неуверенность и сомнение. Не превосходило ли главенство Мухаммеда его собственное? Была ли непобедима воля этой новой общины удержаться и утвердиться?

* * *

Дело, которое Бог желает благословить, процветает, независимо от того, что о нем думает человеческий разум.

Слепой Абдаллах прикасается своей палкой к переулкам Медины — он пренебрегает брать с собой проводника — и стучит в каждую дверь.

— Скажите мне, — начинает он своим тихим голосом, как только дверь немного приоткрывается, — скажите мне, есть ли в вашем доме мужчины, способные держать оружие? Скажите, сколько запасов еды осталось у вас? И скажите, отдали ли вы, следуя законам Корана, десятую часть их для бедных?

Плетенщик корзин Зайд хотел обмануть его. «Мои сыновья там, на валу, — ответил он. — А запасов у меня больше, чем стоит здесь, нет: пять кувшинов масла и шесть мешков пшеницы!» Мальчик, проходивший по переулку и любопытно заглянувший во двор между слепым и воротами, услышал это и крикнул звонким голосом: «Не верь ему, Абдаллах! Двенадцать кувшинов стоит здесь и намного больше мешков, чем шесть! А сыновья его не на валу! Я их только что видел на базаре!»