Казалось бы, убийство императором своей матери должно было вызвать всеобщее возмущение, а то и восстание. Ничего подобного не произошло. Удалившись в Неаполь, Нерон направил сенату послание, в котором сообщал, что подосланный к нему, дабы убить его, вольноотпущенник Агриппины был схвачен с мечом, после чего она, «якобы осужденная собственной совестью за покушение на злодеяние», сама покончила с собой. Поверил ли кто-нибудь этому? Конечно же, нет. Но, как пишет Тацит, «с поразительным соревнованием в раболепии римская знать принимает решение о свершении молебствий во всех существующих храмах о том, чтобы Квинкватры, в дни которых было раскрыто злодейское покушение, ежегодно отмечались публичными играми, чтобы в курии были установлены золотая статуя Минервы и возле нее изваяние принцепса, наконец, чтобы день рождения Агриппины был включен в число несчастливых». Лишь один из сенаторов, философ Тразея Пет,
ранее «обычно хранивший молчание, когда вносились льстивые предложения, и немногословно выражавший свое согласие с большинством», на этот раз не выдержал и посмел покинуть сенат, однако лишь «навлек на себя опасность, не положив этим начала независимости прочих».Но и Нерон вынужден был заискивать. Дабы «усилить ненависть к Агриппине и показать, насколько после ее устранения возросло его милосердие», он возвратил из ссылки нескольких изганных Агриппиной матрон, а также несколько изгнанных ею чиновников. В Рим был перевезен и торжественно захоронен строенной гробнице прах Лоллии Павлины, бывшей жены Калигулы и соперницы Агриппины в борьбе за право стать женой Клавдия, погубленной по желанию Агриппины — было сделано все, чтобы подчеркнуть жестокость самой Агриппины и развить к ней неприязнь. Но все же Нерон еще довольно долго не решался въехать в Рим, объезжая города Кампании, и вернулся туда лишь после того, как убедился, что народного возмущения не будет.
Переживал ли Нерон по поводу убийства матери? Может быть… Светоний Транквилл даже пишет, что Нерон якобы жаловался, «что его преследует образ матери и бичующие Фурии с горящими факелами», но у Светония Транквилла правда часто соседствует с различными вымыслами. Образ жизни Нерона не изменился. Он весь был поглощен получением удовольствий.
По словам Тацита, «уже давно он был одержим страстным желанием усовершенствоваться в умении править квадригою на ристалище и не менее постыдным влечением овладеть ремеслом кифареда». Вопреки устоявшемуся мнению, что гонки на колесницах — дело возниц, а не знати, и в то же время не решаясь еще показаться при всех за этим занятием, Нерон приказывает соорудить себе специальный ипподром в Ватиканской долине, «на котором он мог бы править конной упряжкой в присутствии небольшого числа избранных зрителей», но, не довольствуясь этим, вскоре «сам стал созывать туда простой народ Рима, превозносивший его похвалами, ибо чернь, падкая до развлечений, радовалась, что принцепсу свойственны те же наклонности, что и ей». Поведение Нерона, как видно из комментариев Тацита, коробило римскую знать, однако сенаторы предпочитали терпеть, а при случае и угождать императору. Другой страстью Нерона было пение. Он давно брал уроки пения и игры на кифаре, любил играть и петь перед своими друзьями во дворце, однако показывать это свое умение публике пока не решался — слишком низким считалось тогда в Риме искусство артиста. Однако Нерон делает все, чтобы изменить общественную мораль и заставить по-иному воспринимать участие в скачках и театральных представлениях.
Больше всего Нерон любил развлечения, зрелища, пиры, для устройства которых нещадно проматывал деньги. Зрелища он устраивал многочисленные и разнообразные, во многих соревнованиях участвовал сам и требовал того же от своих приближенных. Еще в 57 году на Марсовом поле по его приказу был построен огромный деревянный амфитеатр. С тех пор там регулярно проводились самые различные зрелища. Расправа над матерью должна была, казалось бы, побудить Нерона хотя бы временно ограничить число развлекательных мероприятий. Ничего подобного не случилось…
В 59 году Нерон вводит новые игры — Ювеналии
(буквально «игры для юношества»), обставив их проведение особым шиком. Среди римской знати нашлось немало желавших снискать расположение императора, «и очень многие изъявили желание стать их участниками. Ни знатность, ни возраст, ни прежние высокие должности не препятствовали им подвизаться в ремесле греческого или римского лицедея, вплоть до постыдных для мужчины телодвижений и таких же песен. Упражнялись в непристойностях и женщины из почтенных семейств».