Властители земли

И вернул деньги. Август Фриче подумал, что он хочет еще. Я поспешил сказать, что ничего он не хочет, он только поглядеть брал, с долларами связана его семейная драма, отец у него умер в шахте возле Детройта. И вообще самое время возвращаться! Трудно мне было увязать этого немца со всем тем, что олицетворял старик: с деревушкой, с тропой к Берковице, с оброчным камнем и холмами вокруг. Казалось, что у этих двоих не только языки разные, но и сами они явились с различных планет.

— Да-да, он гордый! — по-своему понял его немец и убрал деньги.

Мы потянулись вниз по тропинке, а дедушка Митра остался сторожить свое фазанье хозяйство в этой ласковой роще, благоухающей запахами зрелой осени. Над долиной звонкими пластами стелился прозрачный воздух.

Перевод Н. Смирновой.

Груши со старого дерева

Повстанцы отступали ночью. Деревня наша на самой дороге, и беглецы шли через нее. Отходили группами, кто вооруженный, а большинство без оружия, и женщины среди них. Много народу. Много народу прошло, и при луне, и без луны, все в сторону Чипровцов. Мы с братом сшибали груши, они только что вызревать начали, вот с этого самого большого дерева, насшибаем и быстрее к дороге, беглецам отдавали, другого ничего у нас не было, а многие сильно оголодали. На заре прошли двое стубленчан, еле живые от усталости, знакомые мои, передохнули чуток и говорят:

— Камен, пошли с нами. Карательные отряды у Ботуня, скоро здесь будут, попадешься.

Но мы с братом порешили меж собой не уходить: волы у нас справные, а доглядеть некому. Ни отца в живых тогда уже не было, ни матери. Умники, из-за волов остались! Знать бы, чем обернется. Чуть развиднелось, брат скотину погнал на выпас к Огосту, а я подремать лег: ввечеру вернулся из Криводола, с последнего боя, пять дней, почитай, глаз не смыкал. Хоть и страшно было, и тревожно, а как прилег, заснул точно убитый. Просыпаюсь от какого-то треска, гляжу: в дверях дрожащий парнишка, сын Ставри Казанджии, соседа, а за ним солдаты с винтовками.

— Этот, что ли, Камен Сираков?

— Этот.

Схватили меня сонного — и на площадь. А туда уже пригнали наших кое-кого, деревенских; перед ними высокий капитан прохаживается, красавец собой, упитанный, выбритый, только сапоги запылились: много на наших дорогах пыли. Возле него Ставри Казанджия суетится, голова непокрытая, точно в церковь пришел, шепчет что-то на ухо капитану. Я уж потом узнал, что фамилия капитана была Харлаков, стон от него по всему нашему краю пошел, а тогда еще неизвестно было, кто он такой.

— Это ты Камен Сираков? — спрашивает капитан, а сам меня оглядывает с головы до ног.

— Так точно, гос-син капитан! — Я весной со службы пришел, так не забыл, как по-военному отвечать положено. Он кивнул, солдаты другими арестованными занялись, а я гляжу на постную Ставриеву рожу и думаю: ну, Камен, пиши пропало. Ненавидели мы друг друга, тяжба была у нас из-за нивы, уж три поколения, а Ставри соорудил документ на свое имя и с моим отцом судился. Два раза дело выигрывал, но мы на обжалование подавали, вот и тогда ждали ответа. Жадность из него так и перла: от общинной земли кусок отхватил, тоже бумагу выправил, казанок для ракии держал, деньги давал взаймы под лихой процент. От такого добра не жди, даром что набожный. Как восстание началось, стал тише воды, ниже травы. В тот утренний час никто из нас не знал еще, что офицеру фамилия Харлаков, что солдаты — карательный отряд, что стоном застонет наш край. Мы переглянулись: что с нами делать будут?

— Судить будут, — говорит кто-то, — раз подняли бунт — без суда не обойдется.

Капитан, услышавши шепот, прикрикнул:

— Тихо!

Но не сердито, вроде как детишек пристрожил, умные офицеры всегда так с подчиненными говорят: со строгостью, но без крику. Солдаты еще несколько человек привели, подтолкнули к нам, и мы стали ждать. С осины над нашими головами то один желтый лист слетит, то другой: перевертываются, ложатся к ногам, а за спиной церковь, тихая, точно гроб, искрится окошками против солнца. Площадь на взгорке, отсюда хорошо видать калиманичскую дубраву, запестревшую темно-красным — лист там уж опал. В низине возле Огоста паслись буйволы, поблескивая черными спинами. Я старался наших волов разглядеть на желтых полянах меж вербовых длинных теней, но, кроме буйволов, никакой животины не было. Думал про брата: близко погнал он волов или далеко, неужели и его арестуют, ведь все знают, что он в моем пулеметном отряде был и в бойчинском бою участвовал, хотя и не был бойцом: зелен еще, мы его в водоносы определили. Только я это подумал, гляжу, ведут его двое солдат: винтовки на плечах, каски со лба сдвинуты, словно издалека возвращаются, а он заспанный, руки связаны, спотыкается меж них. Подвели к капитану.

— Ты Асен Сираков?

— Я.

— Хорошо, становись вон к тем.

Асен возле меня стал, шепчет:

— Братка, кто они такие? Я сплю, наскочили, волов не дали загнать, я их на поляне оставил, как бы в кукурузу не зашли. И зачем связали? Кабы я убежать хотел, вчера бы убежал.