Властители земли

Ожил я. Три недели пролежал недвижно, овечья кожа на ранах высохла, раны тоже подсохли и затянулись, и все это время кормила меня тетка Севдия, соседка постылая, она еще злее и набожнее мужа была; кормила и поносила вовсю. Потом уж узнал я, что, когда меня били, Ставри не меньше чем народ испугался, он такого страшного избиения не ожидал, не вмешайся он, озверевший капитан прикончил бы меня на глазах у людей, хоть и вытянул я счастье. На пятый день, только я проснулся, сам Ставри пожаловал, будто я его в гости звал. Перекрестился у порога и сказал, чтоб о волах я не беспокоился, их его малый пасет, про кукурузу со своей нивы тоже чтоб не думал, он ее собрал; решение получено — нива теперь его, но раз мы с братом, царство ему небесное, эту кукурузу сеяли, он мне отдаст половину, он человек справедливый, стал бы он разве меня спасать, кабы несправедливый был? Я молчу, глаз закрыл и опять думаю: уж не в аду ли я? На мне грехов не больно много, да и Ставри не тянет на дьявола, значит, не в аду я, а в собственном доме, отцом завещанном, на дом-то Ставри не зарился, вот я здесь и лежу.

Наконец стал я на ноги, на двух палках заковылял еле-еле. Правую ногу сломали мне в трех местах, левую — в двух, ребра перекрошили в труху, левое плечо размозженное, и правого глаза нет. Но я все равно ковылял, хлебал тетки-Севдины супы, потом пошел и без палок. Годы спустя глядел меня доктор один и сказал, что на мне семь смертельных ран, от одной такой раны нормальный человек помер бы, а я вот ожил. Выходит, я ненормальный? — доктору этому говорю. Да я из нормальных нормальный, рос только на воле вольной. Мало-мальски очухался я, волов продал, нечем их было кормить да и пахать на них стало нечего. Ставри потребовал, чтобы я заплатил ему за кожу, в которую они меня избитого замотали, да за десять цыплят, что жена его зарезала мне на прокорм. Я заплатил. Через месяц в сторожа нанялся на мельницу, к одному нашему. Время шло, обзавелся семьей, прислугу за себя взял из Харитовской усадьбы, девушку бедную, тоже горемычную. Дети народились, двое парнишек. Подросли, я их в подпаски определил к нашим мужикам. Так Девятого сентября и дождались. Я на мельнице все был и, что происходит, особенно-то не знал, но люди рассказывали, что приехали парни с нашивками на рукавах, арестовали Ставри Казанджию и в город увезли на джипе. Прошло два-три дня, и новый слух пошел: те, над кем капитан Харлаков изгилялся в двадцать третьем году, могут явиться в околию — припомнить ему старое. Мне хотелось на него поглядеть, да кости на ногах криво срослись: до города путь не осилить. Только вдруг приезжают наши ребята на джипе и тоже с нашивками на рукаве. Прямо ко мне на мельницу! И говорят:

— Бай Камен, если хочешь, мы тебя к Харлакову в город отвезем. У тебя с ним счеты старые.

Я в машину и — в город. Подождал там, пока договорятся ребята: охрана строгая. Потом — куц-куц — вхожу к нему в камеру. Он поднялся, красный, потный, расхристанный, на плечах погоны полковничьи — выслужился… Ростом выше меня стал, я-то весь скрючился, поубавился в росте. Стоит, смотрит на меня.

— Признаешь, господин полковник? Я Камен Сираков, что счастье у тебя на спичках вытянул.

Признал. Руки растопырил, словно ухватиться за что хотел. Прянул от меня, как от покойника, назад отступил, пятился, пятился, а в углу опустился на колени и заскулил, подбородок подпрыгивает — больно раздобрел господин полковник:

— Пощади!

Поглядел я одним своим глазом, как он на коленях елозит, и говорю:

— Шел я к тебе, господин полковник, руки чесались, да вижу, не стоит рук-то марать, ударить можно мужчину, а не такое дерьмо! — и вышел.

За дверью ребята ждут:

— Припечатал Харлакову?

— Припечатал.

— Теперь пошли к следователю, там один арестованный из вашего села утверждает, что спас тебя от верной смерти. За ним грехов немало, но за твое спасение скостится ему кое-что.

Спрашиваю, что за человек. Ставри, оказывается.

— Что верно, то верно, спас он меня. Я ему, божьему угоднику, живой требовался: ниву у меня отсуживал. Ваше дело — отпустить его или нет, а меня он спас.

Присудили Ставри Казанджии тюрьму, отсидел, вернулся еще набожнее, меня как увидит, кланяется и крестится, а нива так за ним и осталась. Как стали всех в кооператив объединять, ее тоже забрали, а через год он помер. Сыны мои выросли, поставили новый дом, только вскорости из него улетели, пошли свое счастье искать. Остались мы вдвоем со старухой. Она по хозяйству возится, а я сижу под грушей в тени да гляжу, как машины по дороге мчатся. Народ стал другой, и дороги другие, только мы с грушей те же самые, ломаные да кривые, но держимся. По осени приезжают мои ребята, одни либо с дружками, тогда я беру шест и иду груши сбивать, чтоб было им чем угоститься. Хорошие груши родятся на старом дереве…

Перевод Н. Смирновой.

Об авторе