Властная идейная трансформация: исторический опыт и типология

Характерную реакцию левого крыла партии на происходящие перемены представляют гневные слова литературно-партийного функционера А.А. Берзинь, высказанные ею в 1938 г.: «В свое время в Гражданскую войну я была на фронте и воевала не хуже других.

Но теперь мне воевать не за что. За существующий режим я воевать не буду. В правительство подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь – «мы русский народ». Все это пахнет черносотенством и Пуришкевичем» [126] .

Напротив, бывшие царские офицеры не скрывали своих симпатий к происходящим политическим процессам. «Я счастлив, – заявлял один из них. – Тюрьмы полны евреями и большевиками» [127] . «Неужели вы не понимаете, – завершал свою мысль офицер, – что речь идет о создании в России новой династии».

Действительно, почти половину жертв сталинской партийной чистки составляли «герои коллективизации», победители в войне с крестьянством. Акцентировка на данном факте позволяет трактовать 1937 г. как «контрудар крестьянской страны». К 1939 г. из причастных к коллективизационным процессам кандидатов в члены ЦК партии уцелел лишь один человек (Юркин) [128] .

Концептуально как контрколлективизация сталинские репрессии рассматриваются и Р. Такером. Согласно его оценке, директивы вождя с 1935 г. приобретают «прокрестьянскую окраску». Проект «октябрьской революции на селе» провалился. Осознав его неудачу Сталин занял позицию, противоположную той, на которой сам находился в 1929 г. Вопреки прежней классовой нетерпимости он заявлял, что «не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны Советской власти» [129] . В то же самое время, когда прозвучали призывы к толерантному отношению к прежним записным врагам социализма, шло активное истребление бывшей партэлиты [130] .

«Большой террор» был объективно предопределен логикой государственного строительства. Революционные кадры оказывались лишними в постреволюционную эпоху. По мере укрепления государственности все более обнаруживался их антагонизм по отношению к формируемой государственной системе. Победив в 1917 г., они по-прежнему отождествляли себя с революционной властью и отказывались признавать новые реалии. Сам переход от революционной эпохи к государственной предопределил, таким образом, их истребление [131] .

Перспектива Мировой революции оказалась в глазах прагматически мыслящей части большевиков призрачной. Идея строительства социализма в одной стране противоречила марксистскому пониманию природы всемирного коммунистического строительства. Удержаться у власти представлялось возможным, лишь вернувшись к дореволюционным имперским формам существования России.

К середине 1930-х гг. стало очевидным, что Коминтерн потерпел идеологический крах. Фактическое упразднение данной структуры являлось лишь делом времени [132] .

Большая партийная чистка представляла собой одну из возможных форм организации кадровой ротации. Одним из ее мотивов явилась тенденция бюрократического перерождения советского режима. Из партработников высшего звена формировалось некое привилегированное сословие, новый эксплуататорский класс.

Буржуазное разложение бывших героев революции и Гражданской войны достигло к середине 1930-х гг. столь значительных масштабов, что начало представлять угрозу для всех коммунистических завоеваний. Писатель В. Красильщиков вкладывает в уста Сталина, дискутирующего с Г.К. Орджоникидзе, следующее рассуждение: «Наши сановники губят наши благие начинания на корню путем чисто чиновничьего убийства живого дела. Объявляю им войну не на жизнь, а на смерть, до полного истребления – или я, или они. Можем ли мы либеральничать, когда в стране беспорядок, неорганизованность, недисциплинированность?. Бюрократизм, хаос, ляпанье. Коррупция – уголовно наказуемое злоупотребление служебным положением. Семейственность и протекционизм, которые народ не прощает, которыми тычет нам в нос: «Блат выше Совнаркома!». Можем ли мы допускать все это вообще и, тем более, зная, что до войны остаются считанные годы? Есть ли у нас время разбираться, какой удар необходим, а какой лишний? Можем ли мы позволить себе роскошь разбирательства, какой горшок поделом, а какой зря кокнули?» [133] .