Вляп

Но мы пару усадьб не доехали, а повернули во двор.

Ну вот — приехали. Подворье боярское.

Глава 10

«Знал бы прикуп — жил бы в Сочи».

Или хотя бы ноги унёс.

Без оглядки.

Очертя голову.

Но тогда и жизнь моя здесь другим путём пошла бы. И не только моя.

Но — не знал. И получилось — что получилось.

Во дворе — много чего: терем в три этажа, конюшни, амбары какие-то, сараи сплошной стенкой стоят. Часовня. Или — церковь? Дворовая? Домовая? Сруб бревенчатый с крыльцом. На срубе — крыша. Четырёхскатная. На крыше — луковка. На луковке — крест. На кресте — ворона.

Вроде бы церковь. Церквей в Киеве, говорят, шесть сотен. На 50 тысяч душ. А дворов боярских в Киеве — до двух сотен. Получается: треть церквей — дворовые боярские.

Тут начинает валить из церкви народ. «Валить» в смысле — вываливаться. Задом все. Кланяются, крестятся. И выходит, следом за толпой из ворот церковных, боярыня.

«И вышел я вслед за толпой»…

Не. Не невеста. Совсем «не».

Перед ней-то все и кланяются. И кланяются, и крестятся, и к ручке прикладываются. А она… Выступает. На народ не глядит. Не то, чтобы нос задирает, а просто… сквозь. И смотрит, и идёт. Будто нет никого.

Монумент. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея… и всего.

Юлька меня с саней сдёрнула. На колени и лицом в снег. За шиворот держит и вжимает. И сама себе под нос: «Государыня-боярыня… кормилица-поилица… заступница-благодетельница…». С чувством и с надрывом. И ведь её никто не слышит! Стало быть, искренне, от чистого сердца.

Мне это всё как-то… мордой в снег, раком кверху… Унизительно, что ли. Может, у Юльки это и от чистого сердца, но я-то тут причём? — А притом, что «ты тут никто, и звать тебя никак». Так что делай, что остальные делают. А мнение своё… И вообще — «в чужой монастырь»…

Как с местными… феодалами себя вести — я не эксперт. Английскую королеву только и видел разок. Английская Елизавета против этой — так, горничная в часы досуга. А что нормальный русский человек, вроде нашего возницы, должен перед дамой на брюхе ползать, снег с конским навозом бородой мести, и при этом причитать и поскуливать от восторга… — предки, они такие. У них, видать, так принято. Их учить — только портить.

Правда, и самому учиться на брюхе по снегу с мочой конской и человеческой… Обойдутся.

Тут Юлька — фр-р — подскочила, побежала, вклинилась в толпу вокруг боярыни. Приплясывает, суетится, кланяется. Ей-то, горбунье, хорошо — она и прямо стоит, а уже поклон изображает. В нашу сторону машет: вот, дескать, санями добралась. Боярыня и головы не повернула. Но что-то ответила. Юлька опять ручками всплеснула, кинулась ручку боярыне целовать. Та только плечиком повела, и Юльку в сторону отнесло. Видать, не шибко нам тут рады.

Боярыня по крыльцу теремному — вверх, толпа — следом. А Юлька на нижней ступеньке осталась. В сторону дверей уставилась, аж вытянулась вся туда. Точно дворняжка голодная в придорожной забегаловке подачку выпрашивает.

Кстати, и мне покушать бы не мешало. Из поварни едой несёт. Нет, всё-таки, не несёт — пахнет. Хорошей едой. Из церковки ладаном пахнуло. Приятно… Дорожки во дворе вычищены, крыш проваленных, как по дороге в весях, не видно. Народ по двору ходит — не в рванье. Может, тут и зацепимся? Юлька — домашним доктором, я — пособником в благом деле исцеления… Неплохо тут люди живут.

Как-то кольнуло: «не твой монастырь. Если они люди, то ты — нелюдь». Но — промелькнуло и пропало: на теремное крыльцо мужичок вышел, Юльке что-то сказал. Та бегом к нам, хвать меня за рукав и чуть не волоком к терему.

Ну, крыльцо — расписное, ну, двери — забухшие, ну, комната — большая, наверное, «сени» называется. Но чего же меня так за шиворот-то тащить?! Бегом-то чего?! Столько добирались — пять минут подождут. И шипеть на меня не надо. Ещё комнатка. Богато, темновато, тесновато… Да зачем же меня так сразу-то коленками об пол?! И лицом об эти доски. Я ж чуть нос не расшиб! Так вот от чего у неё нос своротило — кланялась сильно. А над головой Юлькина скороговорка, умильнейшая, напевная, сладенькая. Дома (дома!) никогда такого тона не слышал.

Да перед кем же она так распинается?

— Кажи.

Голос незнакомый. Какой-то… равнодушный. «Скажи», «покажи»?

Опять меня как куклу… Вздёрнули на ноги. Юлька распутывает мои одёжки, развязывает платки замотанные, болтает непрерывно:

— Кожа гладенькая, будто младенческая, ни власей, хоть бы мало-маленьких, ни прыщиков, ни, прости господи, язв каких от болезней ли, грязи ли. А под свечой и вовсе чудо-чудное: будто серебро из-под кожи просвечивает, будто панцирь драгоценный из-под рубища. А на уду и знаки странные, кожа-то на самом-то срамном месте — будто верх башни зубчатый. Сама така выросла, никто не резал, знак такой, уж не божьего ли промысла… Уж я берегла, смотрела, очей не смежала…

Бла-бла-бла. Молотит. Прогибается.

Насчёт кожи — правда. Похоже на металлизацию при ожоге. Я даже ковырять пробовал — кожа слезает, а отблеск остаётся. Как-то неярко в разных местах при боковом искусственном освещении серебряным пятнышки отсвечивают. Психоматрица, раскудрить её, приживается.