Вляп

Вот этим она собиралась внести свой вклад в общую тенденцию продвижения меня на господское ложе с последующим там закреплением.

В тот вечер, когда Юлька вытянула из Фатимы эту историю, они обе напились и наплакались. Потом Фатима начала буянить, приставать ко мне и к Юльке с непонятными, а от этого особо нескромными, предложениями. Остановить этот… опечалившийся козловой кран было невозможно. Но Юлька как-то ухитрилась уговорить Фатиму выпить. «Ещё по кружечке». Чего-то со своей добавкой. И та завалилась спать прямо посреди комнаты.

Храпящий на полу моей комнатушки безбашенный козловой кран…

Чем это она её? Очень похоже на клофелин, но растительного происхождения.

По утру обе были несколько… похмельные, взаимно-недовольные. Фатима, чувствую свою вину, разозлилась и, когда Юлька что-то не так сказала, отодвинула её с дороги. Так что горбунья пролетела обе комнаты насквозь. И дальше бы летала, но входная запертая дверь остановила.

Потом они мирились, плакали, и за вечернем чаепитием бражки Юлька раскололась.

При всей своей любви рассказывать о себе, любимой, до сих пор Юлька ничего не говорила о своих делах в этом доме. А тут выдала историю об истоках… странности Хотенея Ратиборовича.

Стоило ей произнести это имя, как у меня ушки сами развернулись в сторону источника звука.

История выглядела так.

Лет пятьдесят назад, молодая, благородная девица из малоизвестного и абсолютно обедневшего рода, дальняя родственница не пойми кого, оказалась под одной крышей с Мономахом. Кажется, дело было на охоте.

Мономах в своём «Поучении…» плачется, что его «и лось на землю метал, и кабан грыз, и волки рвали, и тур бодал». Но не забодал. По тексту хорошо видно, что князь охоту любил, и толк в ней понимал. Пока охотнички кушали добытое, а Мономах отлёживался после «забав княжеских» в форме «добывание мяса насущного для своих приближенных», тринадцатилетняя девица пошла не то повязки поменять, не то питье подать. И оказалась под князем. А утром, вместо того, чтобы лить слезы об утраченной чести девичьей, переоделась в мужское платье и, уведя коня у кого-то из свиты, отправилась в Киев.

Князю было под шестьдесят, он оценил и невинность, и готовность. Некоторое время Степанида прожила в великокняжеском тереме. Пока животик не начал давить на носик. Тут Мономах и выдал её замуж за одного из Укоротичей.

«Выгодная партия», как говаривали российские аристократы. Пока не пришло время «партии нового типа».

Брак случился успешный, но Степанида отнюдь не собиралась сидеть тихонько в тереме, «за мужем». И рождённого сына она назвала Ратибором. По имени давнего, ещё Переяславльских времён, сподвижника и соратника князя. А самого Мономаха уговорила быть крестным отцом.

Мальчик рос «резов, но мил».

С одной стороны, Степанида тряслась над единственным сыном. Поскольку только он и защищал её от очень всем этим недовольного мужа. То, что парень — «мономашич», а не «всякая шелупонь боярская» — ему объяснили.

С другой стороны — «дитя греха», «курвин сын», «вот подожди, сдохнет Мономах — уж мы-то отыграемся».

Мальчик рос, становился всё более «резов» и всё менее «мил». Когда Мономах умер, мальчик был уже слишком велик, чтобы его можно было просто «заспать». Старший сын Мономаха Мстислав к незаконному братцу своему тоже благоволил.

Тут Степанида устроила сыночку очень выгодный брак. Выгодный со всех сторон, кроме одной. Ратибор жену возненавидел, а поскольку сам был живым примером нарушения правил приличия и «наплевизма на общественное мнение», то и дома ничем не стеснялся.

Кстати, Степанида сначала его в этом поддерживала. Старая проблема отношений свекрови и невестки. Потом, после рождения внука, Хотенея, пыталась притормозить, но было уже поздно.

Ратибор участвовал во всех заварушках той эпохи. Во всех этих «крамолах» и «усобицах». В основном, на стороне Изи, поскольку старуха сделала такой выбор. Ему то приходилась убегать из Киева, то идти в степь, то драться с галичанами или суздальцами… В перерывах он добирался до жены, насиловал её, как привык это делать с полонянками в походных условиях. И снова ускакивал. А Хотеней рос и рос. И дорос.

В очередной приезд отца он оказался свидетелем сцены, когда пьяный и озверелый отец возбуждал «любовный жар» у его матери с помощью плётки. Мальчик кинулся на отца и… мгновенно оказался лежащим поперёк кровати на животе, со спущенными штанами и отеческим членом глубоко в собственной заднице. Как и было привычно Ратибору в походных условиях, когда бабья нет, а молоденькие полоняне, холопы и прислужники — всегда согласны. Поскольку их и не спрашивают.

«Чем я тебя породил, тем я тебя и…».

Отлёживался он долго. Юлька аж светилась от гордости, рассказывая о том, как и что было порвано и побито. Как она «ночей не спала, во всякое дыхание вслушивалась». Она оказалась в это время в Киеве и её поставили на лечение.

Потом её гордость переключилась на меня: «а мой-то, ни стона, ни плача… лежит себе улыбается».

Это была неправда. Я плакал в подушку, отвернувшись к стене. Лежал и плакал.