Вляп

«Горел пылающий камин.
Вели к расстрелу молодого.
Он был красив и очень мил.
Но в жизни сделал много злого».

А я — нет. Не сделал. И уже, похоже, не сделаю — не успею.

Я стал стаскивать с себя армяк. Или это называется «зипун»? Потом меня повело в сторону, поплохело. Темнота снизу резко придвинулась к лицу. И — ударила.

На этот раз я вырубился надолго. Насколько — сказать не могу. Потом слышал рассказы — каждый раз продолжительность моего беспамятства увеличивалась. Последний раз говорили о сорока днях, что явное вранье. Но, видимо, пару-тройку дней я, в самом деле, был у грани.

Не первый такой… «гранёный» эпизод. Или правильнее — «граничный»?

Первый был в лесу у речки. Если бы тогда меня мужики не повязали и не повезли на казнь — спасители мои, благодетели — я бы там дуба и врезал. Или — «лапти сплёл». Очень быстро. Хоть плести лапти ещё не умел.

И это далеко не последний эпизод, когда я оказывался «на грани». Потом тоже были случаи… «из жизни пограничника». Но и этот мог вполне оказаться «самой большой жирной точкой на персональном жизненном пути».

Вообще, что в прежней жизни, что в этой: когда я вижу взрослого человека, я всегда удивляюсь. Не сильно, но на фоне всегда эта мысль есть: как же тебе удалось? Дожить. До седых волос, до ума и матёрости, до первой любви… Ведь у каждого было столько… случаев. А ты — живой. Всё ещё. Удивительно.

И было, наконец, моё первое самостоятельное пробуждение. Без пинков, ударов, бросания из откуда-то куда-то… Я просто открыл глаза.

Небольшое помещение. Темноватенькое. Стены бревенчатые. А брёвнышки-то — так себе. У «новых русских», да и у «не новых финских» строят из брёвен помощнее. Явно не «Хонка» с их вывернутом наизнанку брусом. Откуда-то слева сверху идёт дневной свет. Немного света. И холодком тянет. Надо бы глянуть. Но первая же попытка отдалась такой болью… И в голове, и в позвоночнике. Я охнул.

С другой стороны помещения раздался голос. Женский. Не сильно контральто, но половая принадлежность определяется.

Я ещё подумал: опять глюк. Откуда в этом горилльско-палаческом маразме женщина?

И тут из-за загородки появилась… Моё давешнее чучело. Точно — нос свернут на сторону, кончик висит. Правда, теперь — без сопли. Платочек беленький. Какая-то кофта? Юбка? Или передник? На ногах… А я знаю — как это называется! А называется эта хрень… Чуни. Точно! Хотя, может, и нет…

А ещё женщина была горбатой. Ведьма? Баба-яга? По фактуре подходит, но антураж, декорации… А где кот-баюн? Кис-кис-кис. Не отзывается. Ушёл по делам.

«Цепь златую снёс в торгсин.
А на выручку один — в магазин».

Тут я вспомнил катящуюся голову…

Хватит киношных объяснений! Тут что-то другое. И очень нехорошее. Страшное… Если людям публично головы рубят…

И вообще: баба-яга — мужик. Причём благородный (бай) и уважаемый, как старший брат (ага). Что-то типа: «наш высокородный старший брат».

Пока всё это прокручивалось в голове… Ме-е-е-едленно. Поскольку постоянное пребывание в положении «шандарахнутый в голову» — живости мышления не способствует, пугало (сохраним пока это название) приволокло горшок с каким-то горячим травяным отваром. По запаху — чабрец, чистотел и ещё что-то. Пристроило слева от меня на столе вдоль стены, намочило тряпку и так спокойненько (а называется это: «ничтоже сумняшись» — во какие слова из меня вылезают!) сдёрнуло с меня одеяло. И остался я «эз из». В одном, знаете ли, «костюмчике от Адама». Перед этой горбатой дамой со скособоченным носом.

Все-таки, сильно в нас эти евреи свои правила вбили. Глубоко и надолго. И в христиан, и в мусульман. «Не обнажай наготы…». Всё оттуда, из Торы. Ни у греков, ни у римлян такого не было. Буддисты до сих пор не понимают. Какие-то чукчи и те — чисто по погоде: холодно — оделся, тепло в чуме — ходи голый, пусть тело дышит.

«Нет на свет лучше одёжи,
Чем крепость мускулов и бронзовость кожи».

Наши тоже пытались. Но с такими лозунгами на Руси — только стреляться. Или — под суд. Широта с долготой у нас… И не только географические.

Моё чисто рефлекторное возражательное движение вызвало у пугала некоторое удивление. И было безуспешным. Поскольку ни рукой, ни ногой я шевельнуть не мог.

Чувствовать — чувствую. А шевельнуть — не работает. Отвратительное состояние.

Раньше я про такое только слышал. От тех, кого в 41-м, в первые дни после мобилизации, накрывало сильными бомбёжками. Сходная картинка была и в Афгане. Когда, по первости, необкатанная молодёжь под интенсивные ракетно-миномётные попадала. Конечности тёплые, онемения нет. И чувствительности — тоже нет.

Но я же ни под бомбометание, ни под артобстрел… Или…?

«Что-то с памятью моей стало.
Всё что было не со мной — больно».