Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны

Сэр Роберт Пиль в целом благосклонно смотрел на еврейскую эмансипацию, но в 1846 году лорд Джордж Бентинк и Дизраэли раскололи партию тори из-за отмены хлебных законов, и на политической сцене воцарилась полная неразбериха. Проблемы возникли на континенте, трудности – дома, в Ирландии вспыхнули беспорядки. Лидер вигов лорд Джон Рассел, который вернулся во власть в августе 1847 года, твердо решил убрать с дороги по крайней мере еврейский вопрос. В декабре он вынес на обсуждение резолюцию, которая удаляла из присяги фразу, не позволившую Ротшильду заседать в палате. Она получила смешанный прием. Гладстон, тогда принадлежавший к тори, и депутат от Оксфордского университета выступил за. Как можно не пускать евреев в парламент, когда в него пускают унитариан, «которые отвергают все важнейшие евангельские догматы»? Ему ответил другой депутат от университета сэр Роберт Инглис. Евреи, сказал он, «здесь добровольные чужаки и не могут претендовать на полные права граждан, иначе как признавая наш нравственный закон, которым является Евангелие».

Тогда вмешался Дизраэли. Он сам происходил из старинного рода сефардов. Его отец Исаак д’Израэли был прихожанином синагоги на Бевис-Маркс, но не относился к иудаизму серьезно и из-за каких-то разногласий со старейшинами формально разорвал связи с еврейской общиной, не приняв никакой другой веры. Однако адвокат подсказал ему, что, оставляя своих детей иудеями даже номинально, он значительно осложняет их жизнь, и в 1817 году тринадцатилетний Бенджамин Дизраэли был окрещен.

Дизраэли как-то назвал себя незаполненной страницей между Ветхим и Новым Заветом. Он был евреем-христианином и не видел никаких противоречий между своим еврейством и религиозными убеждениями. Более того, как еврей он мог претендовать на происхождение от самих отцов-основателей иудейской веры, но в то же время испытывал сильное чувство единства с еврейским народом и выразил его в одной из самых замечательных речей за всю свою карьеру.

После падения Пиля он вышел на общественную арену как крупная политическая фигура и претендент на лидерство в партии тори. Политически это был не самый удобный момент, чтобы поднимать еврейский вопрос, и его речь оказалась крайне несвоевременной и возбудила ярость во многих членах палаты, и особенно в рядах его однопартийцев.

Сторонники еврейской эмансипации в основном ограничивались конституционными вопросами или указывали на ее здравый смысл и разумность; противники же изо всех сил старались подчеркнуть различия между иудаизмом и христианством. Дизраэли был твердо намерен продемонстрировать, что, совсем напротив, это практически одно и то же: «Если религия гарантирует нравственное поведение, то вы имеете эту гарантию и со стороны евреев, исповедующих истинную религию. Возможно, их религия не такая всеобъемлющая, как ваша. Я не утверждаю, что это единственная истинная религия, но, хоть они и не исповедуют все, что исповедуем мы, все, что они исповедуют, истинно. Следовательно, вы должны признать, что в людях, признающих Божественное Откровение, которое признаете и вы, чья нравственность основана на священных пророчествах, пред которыми все мы склоняемся, что в той мере, в какой религия гарантирует их поведение… в еврейской религии вы имеете лучшее в мире одобрение, за исключением нашего христианства. Уже в силу самого факта, что евреи способны на такое тесное с вами единство, они должны быть допущены в парламент. Где же ваше христианство, если вы не верите в их иудейство?»

Коллеги со всех сторон слушали со смешанным недоумением и смятением. Поначалу они смолкли от такого шока, но чем дальше говорил Дизраэли, тем больше стало раздаваться неодобрительных возгласов, которые уязвили и разгорячили его, и он повысил голос, перекрикивая шум: «Чем больше в вас веры, тем сильнее должно быть в вас желание совершить этот великий акт национальной справедливости. Если вы не забыли, чем обязаны этому народу, если вы благодарны ему за книги, которые в течение тысячелетий наставляли и утешали сынов человеческих, то вы как христиане должны были ухватиться за первую же возможность удовлетворить требования тех, кто исповедует эту религию».

Его перебивали все громче, но он продолжал: «Но вы находитесь под воздействием самых темных предрассудков самых темных веков, которые только существовали в нашей стране. Именно это чувство не обсуждалось в дебатах, более того, вы хранили его в тайне от самих же себя – вопреки всей вашей просвещенности – и оно без вашего ведома влияет на вас, как и на других за границами…»