Влюбленные лжецы

В свою бытность скульптором мать состояла в трех художественных организациях, и везде требовалось платить взносы — в Национальном обществе скульпторов, Национальной ассоциации женщин-художников и еще одной, которая именовалась «Кисть и перо», эдакий клуб женщин Виллиджа, некий реликт давнего Виллиджа времен блуз, фимиама, египетских сигарет с монограммами и Эдны Сент-Винсент Миллей[15]. По моей настойчивой просьбе она перестала платить дань хотя бы двум самым фешенебельным из этих коммерческих предприятий, расположенных в более престижной части города, но продолжала цепляться за «Кисть и перо», объясняя тем, что эта организация для нее «социально» важна.

Я согласился. Стоило это недорого, и иногда там устраивались групповые выставки картин и скульптуры — ужасные дни: чай с бисквитными пирожными, страшно скрипучие деревянные полы, группки леди в забавных шляпках, но зато какая-нибудь небольшая старая, вся захватанная скульптурная работа матери могла получить здесь «почетный отзыв».

— Видишь ли, они совсем недавно открыли двери для скульпторов, — поясняла она мне куда чаще, чем требовалось, — а до этого там собирались только художницы и писательницы. И разумеется, теперь изменить название, чтобы включить в него скульпторов, они не могут, но мы сами называем себя «художницами резца». — Это выражение казалось ей таким забавным, что всякий раз, произнеся его, она принималась безудержно смеяться, прикрывая рукой свои старые зубы или, позднее, с довольным видом демонстрируя сияние новых.

В ту пору я почти не встречался со своими сверстниками, разве что иногда забредал в какой-нибудь бар в Виллидже, пытаясь уяснить, что вообще происходит вокруг. Потом разок меня пригласили в одну компанию, и там я познакомился с девушкой по имени Эйлин, которая оказалась такой же одинокой, как и я, только научилась скрывать это более умело. Высокая, стройная, с пышными темно-рыжими волосами и хорошеньким круглым личиком, которое порой выглядело настороженно-суровым, будто от предчувствия, что жизнь собирается ее как-то надуть, Эйлин также происходила из, как она это называла, «убого-светской семьи с претензиями» (прежде я никогда не слышал подобного выражения и тут же добавил его в свой лексикон). Ее родители тоже давно развелись, она тоже не пошла учиться в колледж и, опять же, как и я, зарабатывала на жизнь секретаршей в офисе какой-то фирмы. В общем, «белый воротничок». Существенная разница между нами заключалась в том, что она пыталась убедить меня, будто ей нравится ее занятие, потому что это «хорошая служба», но я посчитал, что у меня еще будет уйма времени, чтобы отучить ее от этой мысли. С самого начала знакомства мы с ней практически не разлучались — разве что на время работы, — и так продолжалось весь следующий год. Может, это и не была любовь, но нам вполне удалось убедить себя в обратном: мы постоянно твердили друг другу и самим себе, что любим друг друга. А если мы часто ссорились, то, следуя логике кинофильмов, на то она и любовь. Мы не отходили друг от друга, но, думается, через некоторое время оба начали подозревать, что, наверное, поодиночке нам просто некуда податься.

Эйлин хотела познакомиться с моей матерью, а я, понимая, что это может оказаться ошибкой, никак не мог изобрести приемлемый способ отказать ей. И матери, как следовало ожидать, она не понравилась.

— Конечно, дорогой мой, девочка она приятная, — говорила она позже, когда мы остались вдвоем, — но я не понимаю, что тебя привлекает в ней.

Однажды Эйлин рассказала мне о занудном мужчине средних лет, который жил в том же доме, что и она, и пояснила:

— Он прожил так много лет на обочине искусства, постоянно болтая о нем, что теперь полагает, будто обеспечил себе все прерогативы художника. Но для этого он за всю свою жизнь ни разу не ударил палец о палец! Я имею в виду, что он такой же побирушка от искусства, как и твоя мать.

— Побирушка от искусства?

— Ну, понимаешь, когда человек всю жизнь валяет дурака, пытаясь пустить людям пыль в глаза, а на самом деле ничего собой не представляет… тебе не кажется, что это занудство? Что это пустая трата времени, причем не только своего?

Из прежнего чувства лояльности я было попытался защитить мать от обвинения, что та — «побирушка от искусства», но мои доводы оказались слабыми, неубедительными и сильно грешили против истины. Так что, если бы мы вовремя не переменили тему разговора, то опять поссорились бы.

Иногда, когда я возвращался домой утром и у меня едва хватало времени переодеться перед тем, как снова уйти на работу, мать встречала меня укоризненным взглядом и раза два даже сказала мне, словно я девушка:

— И все-таки, я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

А однажды вечером, в конце того же года, в приступе неконтролируемой ярости, как это порой с ней бывало, она отозвалась об Эйлин: «эта твоя дешевая ирландская шлюшка». На самом деле это было не так уж и плохо, потому что позволило мне молча встать с обиженным видом, выйти из квартиры, хлопнув дверью, оставляя ее в раздумьях, вернусь я когда-нибудь или нет.