Влюбленный демиург

…Не ты ли тот, который жизнь младую
Так сладостно мечтами усыплял
И в старину про гостью неземную –
Про милую надежду ей шептал?
Не ты ль во грудь с живым весны дыханьем
Таинственной унылостью влетал,
Ее теснил томительным желаньем
И трепетным весельем волновал?

Под «гением» у Жуковского подразумевалась, конечно, не возлюбленная, а небесный гость, адекват музы; но романтическая поэтика легко позволяла перенести эту восторженную интонацию на эротического партнера.

Еще в 1820 г. мотив узнавания разрабатывал Вильгельм Кюхельбекер в утешительном послании к своему брату – «К М.К. Кюхельбекеру», – невеста которого скоропостижно скончалась. Согласно автору, вообще весь облик суженой в ее небесном прабытии, т. е. еще до их земной встречи, был совершенно ясно памятен жениху, поскольку тот некогда состоял с ней в предвечном браке. Такая отчетливость расходится и с «Евгением Онегиным», и с более поздним романтическим каноном, где, как будет показано, черты сакральных возлюбленных подернуты дымкой метафизической неопределенности. Ср., однако, у Кюхельбекера:

Ты знал прекрасную еще до первой встречи,
И были в памяти твоей
Ее чело, и стан, и сладость милой речи,
И взор божественных очей.
Ты на нее взглянул и взором торопливым
Нашел знакомые черты;
Ты узнавал ее с восторгом боязливым,
И стали жизнию мечты.
Там видел ты ее, там, где твоя психея,
Обнявшись с нею пред Творцом,
До бытия миров сливались, пламенея,
С превечным, благостным Отцом.

В конце 1823 г. П. Плетнев, друг Пушкина и адресат посвящения к его роману, напечатал стихотворение «Знакомой», где развертывал те же мотивы, что появятся вскоре в письме Татьяны, включая и его вопросительную конструкцию: «Не правда ль, я тебя слыхала…» Вот первые три строфы этого текста:

Я узнаю твои черты,
И взгляд, и образ сей улыбки,
И звук речей, и стан твой гибкий:
Давно мне вся знакома ты.
Не скажет память верно мне,
Когда и где тебя знавал я;
Но чувствую, тебя видал я,
Как тень живую в сладком сне.

Не ты ль в давно прошедши дни

На миг явилась предо мною
И, оживленные тобою,
Мне были веселы они?[1002]

Тут, кстати, предвосхищается и стих из «Я помню чудное мгновенье…» (1825). «Но ты опять передо мной!» – сказано у Плетнева; ср.: «И вот опять явилась ты». В том же послании к Керн – отчасти навеянном, как известно, Жуковским («гений чистой красоты») – сюжет о встрече души с памятным ей небесным образом сохраняет, конечно, религиозную окраску. Более отчетливо проследить метафизический генезис пушкинских стихов – мифологему предсуществования – позволит еще одно сочинение, которое, очевидно, послужило для них добавочным стимулом. Кроме того, текст этот в какой-то степени предварял и любовные признания Татьяны. Я имею в виду послание Карлгофа «К Д….», опубликованное в мае 1824 г.:

Ты много раз являлась мне,
Моя бесценная подруга,
В минуты мирного досуга,
В прекрасных дней моих весне.
В порывах бурь, страстей безумных,
В беседах юношества шумных
Напрасно я тебя искал.
<…>
И ты, как Гений благодатный,
Следила ласкою меня
<…>
Так, эти очи голубые,
Так, этот нежный, кроткий взгляд,
Власы, кольцами завитые,
Весь твой пленительный наряд,
Теперь я вижу не впервые!..

А затем дается мифологема опознания, сопряженная, как и живительная встреча в последующем пушкинском послании к Керн, с мотивом духовного воскрешения («Душе настало пробужденье…»):

Тебя я знал, друг милый, прежде
Чем встретил в жизни на пути,
И, вверив сны мои надежде,
Я мнил всегда тебя найти…
Меня мечты не обманули:
Сбылися юношества сны –
И страсти грозные уснули
На лоне сладкой тишины![1003]