Влюбленный пленник

Один лишь образ вставал тогда передо мною, я видел фидаина или группу фидаинов, которые отправлялись с заданием на израильскую территорию, но мое волнение в тот момент можно было передать так: «могила размером в человеческий рост перемещалась, ползла за ними вслед, словно тень, готовая их принять», и я до сих пор испытываю такую же печаль при слове «палестинец», как будто слышу слово «могила», вернее сказать, мое волнение сродни тому, какое я чувствую всегда, стоя перед свежевырытой могилой, возможно, именно это смутно ощущали командиры, инстинктивно вскакивая с мест, когда входил мученик?

«Словно тень», – написал я, – но тень глубокая, тень прямоугольная, вырытая в земле или выдолбленная в скале лопатами и мотыгами. Благодаря этому образу я, как мне кажется, обнаружил и не желаю забывать одну особенность палестинцев. Все люди смертны, идиотская очевидность данной формулировки меня не шокирует, но даже если так, мало кто осмеливается осознать это, и уж совсем редко кто украшает себя, словно драгоценностью, этим знанием. У фидаинов не было этой привычки, распространенной у европейцев, держать за ухом свернутую сигарету, зато все они умели усмехаться краем рта, зажав сигарету в губах: в том прямоугольнике, который следовал за ними, словно тень, мне виделся лукавый прищур. Белый мир передвигается без тени. А когда я смотрел на юного палестинца, я сначала видел прямоугольную могилу за его спиной, а потом уже его самого; но я знал, что командиры уже не носят траур и не встают при виде мученика.

– Ты его узнаешь? – спросила меня Нидаль по-французски.

Я не решился сказать «нет», испугавшись, что этот Хамза вдруг превратится в плюшевого медведя, который мне совсем не понравится, и мне придется его убрать на пыльную полку.

«Я Хамза второго сорта», – подумал бы он.

– Спроси, сколько ему лет.

– Тридцать.

– Слишком молодой. Хамзе должно быть тридцать пять.

Мы действовали, как владельцы хлопковых плантаций, разыскивающие беглого раба, или, я, во всяком случае, как перекупщик, у которого увели лошадь, а он не узнает ни масть, ни зубы. И даже не уверен, как ее зовут. Хамза озабоченно нахмурился. Нидаль объяснила ему, кого мы ищем в палестинском лагере.

– Вы в палестинском лагере.

Внезапно проснувшись, он узнал Нидаль и сказал, что она красивая.

– В этом квартале, – сказал он, – было три человека по имени Хамза: я, один мученик (он погиб) и еще один Хамза, немного старше меня – и тут был второй шок – который работает в Германии. Дом его матери тоже на этой улице, направо.

– Что ты об этом думаешь? – спросила меня Нидаль. – И, обратившись к тому, кого теперь я буду называть Хамза II: – проводи нас.

Чтобы оправдать присутствие француза, Нидаль объяснила ему, что четырнадцать лет назад я провел ночь в доме этой женщины и ее сына. И теперь, оказавшись в Ирбиде проездом, хотел навестить ее, если она жива. Мой возраст и усталый вид доказывали, что я никакой не иорданский чиновник, которого следует остерегаться.

– Если вы говорите о Хамзе и его матери, она жива. И еще как жива, вы увидите.

Это было сказано с явным восхищением: еще как жива!

Он вместе с нами вышел на улицу, которая полого шла вниз; но наш странный, с непонятной целью визит, ливанский акцент Нидаль, мой французский, наше хождение туда-сюда, – все это вместе начинало уже вызывать любопытство и даже некоторую нервозность, и я опасался, что какой-нибудь официальный чин потребует у нас объяснений. Когда мы шли, вслед нам поворачивались не только головой, но всем корпусом. Я ощущал некоторое беспокойство: почему этот молодой человек так быстро решился нам помочь? Может, он собирался привести нас прямо в лагерь.

Это беспокойство, которое я описал одной фразой, здесь, в этот момент в Ирбиде чувствовалось как некий фон, потому что я был уверен, это друг. Я специально надел обувь с тяжелой подошвой, чтобы походка не казалась легкой и подпрыгивающей.

Никакого скопления людей здесь не было. Однако две чужие женщины в лагере (кажется, я почти не рассказывал об этой второй, совсем неприметной, чье присутствие позднее сыграет важную роль и поможет установить доверие), француз, которого ведет растрепанный молодой человек, едва проснувшийся к полудню, в общем, вся наша компания, должно быть, казалась необычной. Шагая по наклонной улице вниз, я почувствовал, что попал в знакомый, родной мне мир, такое со мной уже было. Друг держал меня за руку. Конечно же, я никого не узнавал, да и кого я видел в 1970? И в то же время, все лица были мне знакомы, ни одного чужого. Так и с домами – я не узнавал их, но когда остановился перед одним из них, довольно новым, с лестницей в три ступеньки и без дворика, который, как я помнил, был перед домом Хамзы, – я не сомневался: это именно тот, который являлся мне во снах и о котором я думал при пробуждении все эти четырнадцать лет.