Влюбленный пленник

«Бедуины с одной стороны, израильтяне с другой массово истребляют все гражданское население, убивают с самолетов и из танков. Пусть сто партизан хитростью проникнут в Израиль, все равно будет воздушный налет и самолеты забросают бомбами палестинские лагеря. В военно-морском флоте Франции, а еще в марокканском военно-морском флоте их называют «адмиралами» – моряков-сифилитиков, на чьих медицинских картах стоят кресты или звездочки. Первый крест из-за сифилиса принимается с восторгом, так после забитого гола на трибунах начинают целоваться – не надо больше доказывать мужественность: первый шанкр это своего рода посвящение.

– Все, доктор, санитар, повар, все занимались нами. Я был адмиралом с четырьмя крестами. Ну, или если тебе так больше нравится, с четырьмя звездами. Пять означало уже императорскую власть. И смерть. Знаменитый Прокаженный король[49], известный даже в исламе, пережил два коронования: один раз миропомазание, второй – коронование лепрой. Интересно, самые отчаянные офицеры, требующие тяжелого вооружения, танков, пушек, даже атомного оружия, те, кто настаивали на ведении классической войны, может, они тоже мечтали стать адмиралами, погибнуть за Родину, но погибнуть с уверенностью, что их похоронят с государственным размахом. То есть, как мужчин.

Партизанской войне не хватало благородства не только по мнению воспитанников высшей военной школы в Сен-Сире, даже Советский Союз отказывался принимать всерьез этот феномен и тоже называл его терроризмом. Если палестинской армии суждено победить, пусть прежде она станет тяжелой машиной, а грудь каждого палестинского полковника подставкой и витриной для сорока-пятидесяти медалей, знаков отличия всех наций благородного происхождения.

В тот вечер, когда завершился пост рамадана, возле водного источника вблизи Иордана двое уполномоченных устроили праздник, от будней он отличался лишним медовым пирожным, да бодрым смехом, что раздавался то там, то здесь. Они приветствовали молодого человека с длинными волосами, струящимися между лопаток: Исмаила. Я уже привык к прозвищам, вымышленным именам, так что этому имени тоже не удивился (возле этого источника, между мостами Дамиа и Алленби, где Иоанн крестил Иисуса, фидаины решили заменить мое имя именем Али). Гладкие, темные волосы, как у Бонапарта, покрывали плечи Исмаила.

– Он палестинец. Служит в израильской армии. Прекрасно говорит на иврите.

Я заметил, что в профиль молодой человек больше похож на еврея, чем на араба.

– Он друз, только не говори об этом. Когда он тебя увидел и узнал, что ты француз, то переменился в лице. (Я так и не понял смысла этой фразы). Он очень рискует, сообщая нам сведения.

Смеясь и что-то жуя, я попросил у Исмаила по-французски:

– Спой нам израильский гимн.

По глазам Исмаила мне показалось, что он понял. Удивился, но, сохраняя присутствие духа, попросил, чтобы мой вопрос перевели на арабский, а сам в ответ на замечание Махджуба сказал по-английски:

«Classic war, I don’t know. Classic war or romantic war».

Фраза показалась мне слишком литературной.

Отправляясь обратно в Израиль с наступлением темноты, чтобы его не заметили часовые, он обнял всех, кроме меня.

Этот араб знает, вероятно, что случилось с папашей Гюком[50], чьи глаза стали узкими после сорокалетнего пребывания на Тибете. У палестинца был древнееврейский профиль, а ритм жизни – европейский.

Чуть раньше, в Джераше, один тридцатилетний лейтенант-суданец очень удивился, услышав, как кто-то говорит по-французски, а Абу Омар отвечает ему на этом же языке.

– Все, что здесь происходит, это из-за вас тоже. Вы в ответе за правительство Помпиду…

Он сказал мне это и много чего еще, я уже и не помню, зато я никогда не забуду это черное лицо с блестящими волосами, со шрамами племенных насечек на щеках, он говорил со мной не просто по-французски, а на арго, с акцентом парижских предместий, с лексиконом Мориса Шевалье. Разговаривая со мной, он демонстративно держал руки в карманах штанов. Итак, вот я услышал:

– Все, чт’здесь пр’сходит, эт’ зза вас. Вы в’твете за пр’вительство П’мпиду…

Абу Омар объяснил ему по-арабски, что я не имею никакого отношения к французскому правительству. Он успокоился, и мы даже подружились: когда я встречал его, он всегда подходил ко мне с улыбкой. Я знал уже, что для меня, причем, для меня одного, приготовлен новый анекдот.

– Как хорошо, что мы можем друг друга понимать. Если бы не мы, суданцы, ты говорил бы не по-французски, а на каком-нибудь местном наречии Морвана.

– Поясни.