Влюбленный пленник

И вот это произошло дважды: голоса командиров, приказывающих мне сдаваться, и реальный союз с дьяволом: Израилем.

Пытаясь избавиться от этих голосов, они надеялись отыскать убежище, и, возможно, не зная, что уже оказались в Израиле, думали, что находятся в Палестине, впрочем, они и были в Палестине? Когда я говорю о панике, не знаю, может, это бог Пан играл на своей тростниковой флейте с тембром таким нежным и ласкающим, что тому, кто ее слышал, казалось, будто он устремляется на ее звук, а на самом деле, просто беспорядочно метался. Поднялся дым, закрывая луну. Если необъятный голос, отскакивая рикошетом от холма к холму, был голосом Бога, фидаины, ничего не ведая о чудесах акустики, бежали, чтобы прижаться к Богу богов, свернуться клубком возле него. А может, это была дудочка Крысолова, заманивающего в пучину?

Ужас уже пересек Атлантику, хотя о нем еще не догадывались тело и члены. Над моим отелем в Аммане, где мне часто приходилось бывать, пролетали Боинги, груженые оружием, американскими подарками королю Хусейну.

Два юных француза, оба по имени Ги, как я уже говорил, похоронены в Ирбиде, рядом с другими бойцами. Им было около двадцати. Они помогали палестинцам восстанавливать обрушившиеся стены, обучаясь одновременно строительным работам и арабскому языку. Эти оба Ги, с которыми я познакомился в Вихдате, показались мне сынами 68 года, свободными и раскрепощенными с одной стороны, а с другой – нашпигованными банальностями и тривиальными представлениями.

– Надо уничтожить Хусейна, потому что он фашист, и установить какой-нибудь революционный режим, только не советский.

– А какой?

– Ну, пускай, например, правят ситуационисты[54].

Рассказывая об отдельных моментах сопротивления, я боюсь упустить его сущность: а было оно смеющимся и юным. Если нужна какая-нибудь картинка, образ, я бы позволил себе вот это, например: «Нет, никакой преемственности, напротив, словно длительное содрогание земной коры, едва заметное, почти неощутимое, заставило вибрировать все страны», или вот еще: «Взрыв смеха, почти немого смеха целого народа, держащегося от хохота за бока и стоящего на коленях перед Лейлой Халед, когда она в самолете компании «Эль Аль», стиснув в руке гранату с вынутой чекой, приказывает еврейскому экипажу приземлиться в Дамаске. Что и было сделано. Затем три самолета швейцарских, кажется, авиалиний, набитых американцами и американками, приземлились и остались стоять на солнцепеке борт к борту по приказу Хабаша на взлетно-посадочной полосе Зарка, я уже об этом говорил».

Несколько дней спустя случилось восстание детей, так это следовало бы назвать, когда молодые люди: палестинцы, палестинки, несколько шестнадцатилетних иорданцев, молодые иорданки на широких проспектах Аммана улыбаясь, смеясь, крича «Yaya! El malek!» (Да здравствует король!), подходили с цветами к иорданским бронетранспортерам. Удивленные, но довольные танкисты открывали башню, протягивали руки: и танк взрывался, когда девушка, дарившая цветы, бросала в кабину, под ноги экипажу, гранату. Затем девушка под прикрытием товарищей стремительно скрывалась в улочках, переводила дыхание, ожидая, пока ей принесут новую гранату и новый букет цветов, и так далее. Это все мне рассказали в Аммане. Сопротивление гордилось этими жестокими деяниями, как украшениями, так готовилось народное, но официально признанное восстание. Было еще что-нибудь? Во всяком случае, звук пощечины, которую дала дочь Премьер-министру короля Хусейна, до сих пор звучит в ушах.

Думая об этих детях, я вижу лиса, пожирающего цыпленка. Лисья пасть запачкана кровью. Лис поднимает голову, показывает зубы, безупречные, блестящие, белые, острые, так немного надо, чтобы на его морде появилась детская улыбка. Старый народ, вновь обретший юность в мятеже, и этот юный мятеж порой казался мне зловещим. Воспоминание приходит через «мелькание образов», а человек, пишущий эту книгу, видит свой собственный образ, видит издалека, словно в каком-то карликовом измерении, и этот образ все труднее узнать, потому что с каждым разом он все старше и старше. Последняя фраза вовсе не жалоба, так я пытаюсь донести идею старости и ее поэтического выражения: это уменьшение моих пропорций в собственных глазах, я вижу, как стремительно приближается линия горизонта, за которой я вовсе исчезну, слившись с ней. И уже не вернусь.

На обратном пути из Дамаска, проезжая через Джераш, я захотел увидеть Дитера, немецкого врача, организовавшего в лагере Газа небольшой госпиталь. Меня встретил другой доктор, ливанец с мягкими чертами лица, он сказал мне: