Влюбленный

Мне было все равно. Я не знал других городов, кроме Кривого Рога. Мне казалось, что город — это большой карьер, по которому ездят самосвалы. Перед отъездом меня завезли к бабушке, попрощаться. Бабушка то и дело тискала меня и утирала щеки платочком. Тринадцатилетняя Маруся с серьезным видом взялась просвещать меня.

— Дывысь сюды, дурный хлопче! — сказала она, раскрывая передо мной книжку с картинками. — Оце город. Бачишь, скилькы кругом людэй. А цэтранвай.

Должен сказать, что в нашей семье все говорили по — украински. Потом, уже перебравшись в Днепропетровск, сначала мама, а потом и я стали понемногу осваивать русский. Конечно, путая и смешивая слова.

Я схватил книжку с картинками и побежал к своему другу Кольке, показать, куда я еду.

— Вот здесь я буду жить! — гордо заявил я. Неважно, что на картинках была Москва, а не Днепропетровск.

— Где — где? — Колька напряг зрение. — Покажи!

Я ткнул пальцем в многоэтажный дом на углу.

— Ух ты! — поразился Колька. — А это кто?

Перед «моим» домом, на перекрестке, стоял какой‑то военный в белом кителе с палкой в руке и останавливал движение.

— Это? — Я не знал, что сказать. — Это мой… отец.

— Иди ты! — прошептал Колька. — Он же погиб.

— Тута он до войны.

— А — а-а…

Колька был настоящий друг и верил мне безоговорочно.

Потом мы пошли с ним на колхозный баштан, выбрали арбуз с сухим хвостиком, свернули ему голову, спустились с арбузом в овражек и там благополучно съели.

У Кольки был острый нож — финка. Он его метал в каждое попадавшееся на пути дерево. А потом предложил:

— Можно имя вырезать.

— Как?

Он обнял какое‑то деревце и стал царапать острием ножа.

Ни он ни я еще не умели читать, но я поверил, что Колька и правда нацарапал свое имя.

Как‑то, будучи первоклассником, я приехал на каникулы к бабушке и не преминул последовать примеру друга, вырезав на осинке, растущей у каменной изгороди, свое полное имя: РОДИНА.

Не знаю, как получилось, но культа отца в доме не было. Ни его фотографий, ни писем, ни воспоминаний — ничего. Погиб и погиб. Но как погиб? Геройской ли смертью, от случайной ли пули?

Одно время мне казалось, что я его видел, когда был совсем — совсем маленьким. Я сидел в деревянной коляске, той самой, которая впоследствии переехала моего любимого котенка, а отец зашел в хату с большущей рыбиной в руке. Но когда я спросил у бабушки, было ли такое, она только пожала плечами.

Потом «вспомнилось» еще кое‑что: будто я сижу у бабушки на коленях, а напротив меня, за столом, — мать и отец. Перед ними на сковородке лежит жареная рыба.

Образ погибшего отца окутывался тайной.

Как‑то мама сказала, что отец погиб вместе с остальными партизанами. Но сказала это мимоходом, вскользь. Когда я стал допытываться, что и как, она перевела разговор на что‑то другое.

Со временем интерес к памяти отца выветрился. Нет отца, ну и ладно. Не у меня одного.

Сколько я себя помню, у нас всегда были проблемы с деньгами. В большом же городе недостаток денег чувствовался острее.

В Днепропетровске, куда мы переехали в 1949 году, мама устроилась в городской пионерский лагерь пионервожатой и получала мизерную зарплату. Мы едва сводили концы с концами. Сняли угол у чужих людей. За небольшую сумму нам предоставили убогий ночлег. Не комнату, а кровать в дальнем углу.

— С десяти вечера до семи утра, — предупредили нас. — Не вздумайте приходить раньше. И чтобы после семи вас не было. Понятно?

— Конечно, — согласилась мама. — С десяти вечера до семи утра. Спасибо!

Не зажигая света, мы пробирались между спящими к своей скрипучей кровати, а утром чуть свет убирались вон.

— Мама, — спросил я, — а что, эти люди все время спят?

Мама рассмеялась:

— Нет, конечно. Просто мы приходим — они спят, и уходим — они спят. Но днем там кипит жизнь. У них большая семья.

— Я заметил, что большая: на полу, у батареи лежат. У двери двое. За шкафом тоже.

— Да, их девять человек. В одной комнате.

— Девять? Они наши родственники?

— Нет.

— А зачем тогда они нас впустили?

— Пожалели. Да и деньги нужны. Попробуй‑ка накормить такую ораву.