Влюбленный

— Свяжись с журналом «Советская женщина», у них когда‑то была статья обо мне (подвиг мамы в годы войны привлекал многих журналистов), попроси, чтоб они прислали сюда официальный запрос о моем здоровье и чтобы назначили консилиум. Если не выйдет, сошлись на закон, по которому ты, как ближайший и совершеннолетний родственник, можешь взять меня под свою опеку.

И добавила, совсем по — домашнему, мирно:

— Не беспокойся, здесь кормят неплохо.

Я приезжал в Игрень практически ежедневно. Кроме общения с мамой, у меня был и свой интерес. Я присматривался к необычным типам, которых там было предостаточно. Лишь поздно вечером, последним автобусом, я возвращался в Днепропетровск.

Однажды во время мертвого часа мама отдыхала, а я гулял по саду психбольницы. Озираясь по сторонам, ко мне тихонько подошла врач отделения. На глазах у нее были слезы.

— Спасайте ее, — шепнула она. — Вашу маму собираются отправить в закрытое отделение. Для буйнопомешанных.

— Что?

— Это конец. Никаких родственников, никаких консилиумов. Вы никогда ее больше не увидите.

— Что мне… что надо сделать?

— Я не знаю… Кричите, топайте ногами. Бейте тревогу. Вы — сын.

Я тут же отправился к главному врачу больницы. И со всем наболевшим чувством, а также со всем актерским мастерством начал наступление. Я был так агрессивен, что на меня самого можно было накинуть смирительную рубашку. Прямо с порога я заявил, что врачи совершают преступление, держа взаперти здорового человека. На каком основании? Просто потому, что кому‑то наверху не по душе мамины письма? Что? Врачам виднее? Вы уверены? А мне виднее, что сумасшедшая не мама, а те, кто ее сюда направил. Ваш Гендин!

— Да и вы! Посмотрите на свои руки, — вырвалось у меня. — Видите, как они дрожат! Я тоже могу сказать, что вы не в своем уме, раз вам этот разговор не нравится. А если бы я вас связал, да еще ударил в пах?

— Послушайте… — У главврача отвисла челюсть.

— Нет, вы послушайте! — продолжал я. — Что, мама бьет стекла? Или кусает врачей? А?

Наконец врач обрел дар речи:

— Я понимаю ваши сыновьи чувства. Но, может, вас немного утешит, что случай вашей мамы не уникален. К примеру, Гоголь, будучи великим писателем, был шизофреником.

— Почему вы не отдаете ее мне? Я совершеннолетний, мне восемнадцать…

— Она опасна социально…

— Кто это сказал? Вы или Гендин? По закону я могу взять ее под свою опеку. Вот так! Я знаю закон!

Главврач прервал меня, поднимаясь из‑за стола:

— Молодой человек, вы мне надоели.

— Думаете, я не знаю, что это связано с ее письмами в ЦК? Так вот и не лезьте, пусть ЦК с этим и разбирается. Мама — Герой Советского Союза! — Она не была «героем», но мне было наплевать, мне нужны были аргументы. — Против вас пойдет весь Комитет ветеранов войны! «Советская женщина» — тоже! Журнал такой! Кстати, вы получили запрос от них на проведение медицинского обследования?

Главврач, не сказав больше ни слова, вышел из кабинета. Я за ним. Но его и след простыл.

На следующий день маме стали делать какие‑то уколы. Ассистент главврача колол сам. Мамина лечащий врач, та, что обратилась ко мне в саду, была в недоумении, не понимая ни назначения уколов, ни причины, по которой уколы делает человек со стороны.

Через пару недель ранним утром перед мамой открыли дверь и сказали: «Иди». И она пошла. И села на автобусной остановке — ждать меня. Там я ее и увидел — она держала на коленях желтую головку подсолнечника и вылущивала семечки. По дороге домой я рассказал о своем актерском выступлении в кабинете главврача. Мама смеялась до слез, и мне показалось, что она радовалась этому моему первому «боевому крещению» на поприще искусства больше, чем даже своей свободе.

Очень скоро после выхода мамы из больницы под левой грудью у нее стала расти раковая опухоль. Мне до сих пор кажется, что это следствие тех уколов, которые назначил ей главврач после моего «успешного» выступления перед ним.

Сценарий «Психушки» не был буквальным повторением маминой истории, но во многом навеян ею. Я понимал, что американцев не увлечешь русской героиней, им подавай героя, живущего рядом с ними, говорящего на их языке. Сценарий был написан в жанре остросюжетного триллера. И стержнем кинорассказа стала месть.

Пришло время рассказать об одном словечке, без которого Голливуд понять невозможно. Это «булшит». Буквально переводится как «бычье говно». Но точнее — «вешать лапшу на уши».

«Тернер в восторге от моего сценария», — врет какой — нибудь неудачник сценарист другому такому же.

Сценарист теряет квартиру, жену, становится бездомным, беззубым стариком, но не забывает держаться на плаву — за счет булшит, лжи, поднимающей его престиж, его цену.