Вместе с комиссаром

— Да Егор Плигавка, — брезгливо ответил отец и уже сердито добавил: — Вернулся вот вчера, отбыв срок на Севере.

— А может, он и нашего деда убил? — допытывался Андрей.

— Говорил, когда допрашивали, что не был в этом бою. Но черт его знает. Все может быть! — И, видно, растревожился. — Ну, хватит, детки, об этом вспоминать. — И вышел помочь матери, которая готовила ужин.

Сын напомнил Руткевичу об Егоре Плигавке, и от благодушия Василя не осталось и следа. Он был не рад, что тот вернулся. Каждый день этот выродок будет напоминать о черных временах. А может статься, что как раз его пуля и оборвала жизнь отца. Пускай он и клянется, будто Перебейнос посылал его в ту ночь с бумагами к районному бургомистру.

Помогая собирать на стол своей Насточке, с которой подружились еще в партизанах, а после войны и поженились, Руткевич никак не мог отвязаться от мысли об Егоре. Надо же так опоганить деревню. И на тебе, вернулся! Не вернулись те славные люди, с кем мерз и голодал в партизанах, а потом прошел немало фронтовых дорог. А Егор не погиб, возвратился… Видно, скоро явится просить работу… Ну, гад, только тебя тут и ждали. Дам я тебе работку, дам, но не очень-то обрадуешься!

И дети, и Настя, от которой ничего не скроешь, заметили, что отец, вспомнив о том, что вернулся бывший полицай Егор Плигавка, весь вечер был в дурном настроении.

— Плигавка, Плигавка, — Плюгавка, вот он кто, Плюгавка, — время от времени хмуро повторял он.

Утром в правлении Василь Руткевич застал Ганну Добриян — птичницу. Он очень высоко ценил ее за то, что хорошо работала — который год шла чуть не первой в районе и не раз получала награды. И еще он ее уважал как бывшую партизанку, жену одного из лучших своих друзей, Миколы Добрияна, который после партизанщины пошел на фронт и не вернулся. Оставшись на пепелище с двумя малышами, Ганна не пала духом, а работала и за себя и за Миколу. Как она только выдерживает, дивились люди. Ходила за бороной, за плугом в колхозе и с топором, и с косой управлялась сколько лет не хуже мужчины. И новая хата появилась на усадьбе Добриянов. Не позже, чем у других. Не имела коровы, но держала кур и уток, так что хватало и для себя, и копейку заработать; ее ребята, Маринка и Толик, были у нее и сыты и одеты. Правда, когда председателем стал Василь Руткевич, он помогал ей, чем мог, и перевел на птицеферму, считая, что Ганне там будет легче.

— Как я вижу, ты мастер на птицу!.. — шутил он.

Так Добриян стала птичницей на ферме, а вскоре и бригадиром. Легче там не было, наоборот — забот прибавилось. Но она не жаловалась. Дети подросли и помогали по дому. Ганна чуть ли не жила на ферме. Ребята там ее и находили, когда она нужна была. Нелегко приходилось, но бросать свою работу она не собиралась. По правде говоря, и то, что ее нередко отмечали денежной премией, а подчас и наградой, тоже немало значило. И хотя надо было приглядывать за множеством цыплят и кур, у Добриян для каждой хорошей несушки было ласковое прозвище.

Беспокоило только одно: не хватало людей. Разъезжались молодые, кто на учебу в город, а кто на далекие стройки. Парни шли в армию, девушки выходили замуж и улетали. А ее хозяйство все увеличивалось, и, разумеется, работы прибавлялось.

И вот Добриян пришла посоветоваться с председателем, что ей делать.

— Ну, Ганна, что хорошего скажешь? — встав из-за стола и выходя навстречу, поздоровался Руткевич. Какая-то особенно теплая улыбка освещала его лицо, когда он здоровался с давней подругой. — Как живешь, как детки?..

— Да детки ничего и на себя не жалуюсь, а вот хорошего я тебе, мой дорогой председателек, мало скажу. Помогай, а то завалим мы нынче наше птицеводство. Не бывать нам в передовиках…

И она стала рассказывать о своих трудностях. Механизация вводится, но так медленно, что под угрозой все планы.

Руткевич выслушал Ганну и задумался. Вынул из шкафа списки, долго перелистывал, что-то в них искал и сказал наконец:

— Помощник, говоришь, нужен? А что, если я тебе Плигавку Егора дам?.. Он же с Севера вернулся.

Ганна вспыхнула, щеки ее покраснели, а глаза стали колючими:

— Этого гада да к курам? Он же их всех изведет. Привык в полиции гусей, уток да кур хватать. Как ты мог даже подумать? Его не только к птице, вообще ни к чему живому подпускать нельзя, дьявола этого. Гони ты его отсюда, гони! Пускай идет под землю, туда, где был, среди нас ему делать нечего.

— Ну что ж, Ганна, я тебя понимаю, он и мне не по душе. Знаю, знаю, что и твой Микола не вернулся, и мой отец погиб, может, из-за такого же лиходея, но закон есть закон. Он отбыл, что ему было положено, и имеет право на работу.

— Так пускай там и работает, под землей, где был, — настойчиво повторяла она.

— У него документ, что может жить и у нас, да еще написано, что хорошо работал.

— Нет, лучше обойдусь, а Егора к себе не возьму. — И она, как показалось Руткевичу, ушла даже обиженная.

А Егор, как говорится, тут как тут. Добриян за дверь, а он в дверь. Выспавшийся, выбритый, будто вчера и не вылакал литр самогона, с довольной улыбкой поздоровался с Руткевичем.