Вместе с комиссаром

На поле у леса (это место называлось у них «за полосками») виднелась длинная бело-серая постройка с невысокой башней. «Верно, животноводческая или молочная ферма», — подумал Егор. Остановившись на самом верху, он напряженно вглядывался, ища свою хату. А как же, стоит! На том самом месте, и даже береза по-прежнему возвышается над стрехой. «Как там мои?» — подумал он, и сердце его забилось. Он вынул из кармана пиджака шелковую косынку, купленную в Магадане для матери, и складной хозяйственный ножик для отца, сделанный в лагере Егоровым дружком. Полюбовался еще раз подарками. «Пускай мало, — подумал он, — но все же старики будут рады». И, повернув напрямик по тропке через лужок, прибавил шагу.

Но, не доходя каких-нибудь полкилометра, еще раз остановился возле дикой груши на пригорке.

«А может быть, я зря сюда рвусь?»

Может, нашлись те люди, которых когда-то отводил в комендатуру, и только и ждут, как бы его подстеречь? Ведь он на допросе не все рассказал о том, как вел их на гибель. Отвел и все, утверждал Плигавка, но не признался, что те звали его в лес, а он сказал — не хочу идти к бандитам… Не признался и в том, что они пытались напасть на него, чтоб освободиться, а он стрелял над их головами, мог и убить которого-нибудь, так он был тогда настроен. Да и немало поносил Егор советскую власть, что весьма поощрялось немцами.

«А может, повернуть, пока не поздно? — заколебался Егор. — Возьмут да и упекут еще на десяток лет. Все может быть!» — Он постоял несколько минут в глубоком раздумье. Но желание увидеться с родителями взяло верх, и он твердо и решительно направился к дому.

Когда подошел ближе, увидел, что все соседи, даже самые бедные, заново построились. Светло, празднично глядели на улицу их бревенчатые и кирпичные домики. Одна только Плигавкова хата стояла за ветхим забором поодаль от улицы и еще больше вросла в землю. Даже колодезный журавль ниже согнулся и позеленел от времени. Видно, мало его и тревожили старики.

Во дворе Егора первой увидела мать. Она выпустила из рук корзинку, с которой собралась куда-то идти. Как-то рванулась навстречу, но, раскрыв рот, онемела и не могла шагу ступить. Егор подбежал, обнял ее — постаревшую, сгорбленную, с покрасневшими заплаканными глазами — и молча повел в хату.

— А где батя? — спросил сын у матери, когда почувствовал какую-то пустоту в хате и особо отметил, что не лежит под образами, как он помнил с детства, порыжелая книжка.

— Нету батьки, нет моего Сахоньки, бог прибрал, — заголосила мать. Но тут же засуетилась у печи, забренчала сковородкой.

— Давно помер? — безучастно, словно и не испытывая горя, спросил Егор.

— Еще прошлый год на покрова, — ответила мать. — Бедую одна.

— Ну ничего, мать, теперь заживем!.. Вот тебе подарок, — и он вынул из кармана косынку, повязал на голову старушке. — А вот и она, самая важная, — и Егор вынул из другого кармана аккуратно сложенную бумажку с печатью.

В той бумажке удостоверялось, что Егор Плигавка работал в лагере хорошо и даже отмечен премиями, а теперь может жить и работать на воле.

— Вот видишь, мать, — и он с гордостью все держал и держал документ перед нею, — что было — прошло! Теперь твой Егор выйдет в люди, выйдет. Дорога ему открыта…

А мать, он заметил, как-то недоверчиво посмотрела на эту бумажку и вздохнула…

— Чего ты вздыхаешь, мама?

— А-а, не по себе мне как-то…

— Так ведь больше этого не будет! — сказал сын, но, почувствовав, что мать не очень-то верит его словам, встревожился. Почему-то вспомнил о своем одногодке, с которым вместе когда-то рос.

— А Василь Руткевич где теперь?

— Так он же у нас председателем, — как-то безразлично ответила мать, ставя яичницу на стол.

— А-а-а… — удивленно протянул Егор. — Ишь ты, как возвысился!

— Возвысился, да еще как, весь в медалях. Как пришел с войны — все вверх и вверх…

Егор посмотрел на яичницу, на пустой стол, спросил:

— А нет ли у тебя, мама, чего-нибудь в приправу?

Та глубоко вздохнула и полезла в сундук. Вынула литровую бутылку самогона. Она хотела отлить Егору стакан, но тот забрал всю бутылку:

— Не бойся!.. Теперь ученый. Столько лет в норме держали. — И налив полный стакан, опрокинул сразу.

— Ну ладно, — через некоторое время, уже охмелев, сам перед собой храбрился Егор. — Председателем Руткевич так Руткевич. Хоть он и зол на меня, но что теперь может сделать? Работу должен дать, а там я пойду и пойду… Я ученый теперь!.. — Егор подливал и подливал себе в стакан.

Мать глядела и вздыхала. С огорчением она думала — нет, не очень изменился ее Егор. Привык когда-то, что все легко давалось, и лагерь, видать, его не переиначил. Вздыхала, потому что знала, как относятся теперь люди к их дому. Никто после войны и дверь к ним не растворил, никто приветливо не поздоровался на улице, как когда-то перед войной. Даже, казалось, отворачивались, когда проходили мимо.

Егор же все больше хмелел и хвастался: