Вначале будет тьма // Финал

И еще – еще он вспоминает один из последних разговоров с дедом Иваном, который, как он надеялся, окончательно стерся из памяти, словно его и не было никогда – но, оказывается, нет, никуда не исчез и теперь всплывает из темных илистых глубин быстро и неотвратимо. Не совсем это был разговор, и совсем не с ним: Иван хоть и глядел на внука, видел совсем не его. Незадолго до смерти спасительный маразм предал деда Ивана, и тот провел свои последние бесконечные дни наедине с призраками тех, кого он допрашивал (и не только допрашивал) в конце тридцатых, до того дня, когда допрашивать (и не только допрашивать) стали уже его самого. Давыдову удается проскочить конкретику слов, которая была бы совсем уж невыносимой, он видит лишь мелькающие образы, милосердно нечеткие. Набитые людьми темные громыхащие вагоны. Клаустрофобные кубы карцеров. Лязгающие «стаканы» автозаков.

«Неужели? – думает Давыдов. – Неужели?»

Гудящая сила выходит из мяча и заполняет Давыдова целиком, до кончиков пальцев. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не забросить мяч в стратосферу, он нежно роняет его на поле, далеко за центральную линию. Разминает плечи, оглядывается. Ворота за спиной выглядят игрушечными, как в настольном хоккее с плоскими жестяными фигурками игроков, в который они с братом часами рубились в детстве. Он способен целиком закрыть их двумя пальцами. Давыдов плавно разводит руки в стороны, чувствуя, что левой перчаткой может поправить ватник на старом бомже, спящем в одном из заброшенных гаражей за Университетом, а правой – выдернуть лист бумаги, закрывающий номер «Брабуса», криво запаркованного на Фрунзенской набережной. Он знает, что возьмет любые мячи, даже если все они полетят в ворота Сборной одновременно. Осталось решить, должен ли он это делать.

3:4

Андрей сидит в центральном круге. Он знает, что последний в серии одиннадцатиметровый надо бить ему. Капитану команды. Опытнейшему игроку со стальными нервами. Девяносто девять голов со штрафных и пенальти за всю карьеру. Его удар, хлесткий и беспощадный, приводит в уныние вратарей еще до пробития. Разве важен сейчас дурацкий автогол в самом начале игры? Он – лидер. И такой груз ответственности принадлежит ему по праву сильного. Как в детстве – царь горы. Андрей Царьков встает и смотрит туда, где ворота уже занимает Плато Поводженчик, уверенный в себе сильный оппонент.

«Давай, родной. Твоя очередь.»

Десятый пробивающий встречается, наконец, взглядом с тем, кого искал, кивает. «Давай, родной. Твоя очередь». Тишина опускается на «Лужники», и, кажется, слышно, как шуршит трава под ногами идущего игрока. Перед тем как поправить мяч на точке, он приглаживает всклокоченные ветром волосы, рассеянно трогает огромную шишку над правым глазом, смотрит на вратаря, улыбается и подмигивает. Арбитр свистит.

Иван Баламошкин разбегается и бьет.