Вне подозрений

И вдруг – резко, неожиданно – внутри Марты словно срабатывает какой-то переключатель. Крошки позабыты, она начинает быстро-быстро, на одном дыхании, говорить: о мошенничествах с персональными данными; о своей подружке по языковым курсам, которая живет в Кольерз-Вуде; о том, как однажды в каком-то магазине продавец считал с карты этой подружки все данные, а потом ими вовсю пользовался – брал кредиты, летал в Лаос и даже (в этом месте потрясению и возмущению Марты уже нет предела) купил в «Би-энд-Кью» моющий пылесос, «очень-очень дорогой!».

– Ну и ну! – удивляюсь я. – Не исключено, что и с моей карточкой…

Правда, не исключено… Только обдумать эту версию кое-что мешает. Кое-что удивительное и сбивающее с толку. Мартина тирада. Куда подевался корявый английский? Теперь он вдруг стал не ломаным, а всего лишь неидеальным – словно склеенная из осколков амфора, в трещинах которой заметны капельки засохшего клея…

– Да. – Она поднимается, стряхивает зажатые в ладони крошки в мусорное ведро и распахивает дверцы пенала. Набирает ведро воды, хватает швабру и, яростно шлепая ею по полу резкими, отрывистыми движениями, с монотонностью робота принимается за уборку. – Так что будьте осторожны.

Швабра подъезжает ко мне, и я поджимаю ноги:

– Ой! – Сверкающие брызги кропят мои волосы. – Ты меня поймала!

В ответ – ни тени улыбки. Я не отрываю от Марты глаз – уголки губ у меня приподняты, я всем своим видом стараюсь донести до нее, что шучу, даже мышцы сводит от натуги, – но вижу лишь наигранную невозмутимость да слабый румянец. Лицо человека, прекрасно знающего, что за ним наблюдают. И снова мелькает мысль: что, если она врет? Вдруг ей есть что скрывать? Или это всего лишь игра моего воображения, вызванная культурными различиями между нами? Ведь далеко не все люди на свете, общаясь, пускают в ход улыбку. И далеко не каждое лицо обладает даром располагать к себе окружающих. Во мне просыпаются угрызения совести. И сомнения. Марта – лгунья? Воришка? Возможный подозреваемый? Да неужели?!

Однажды, когда мы плелись в потоке машин по Южной кольцевой, Стив старательно перемывал косточки какому-то немецкому футболисту: «Слишком методичный, слишком рациональный! Совсем не такой, как мы, – души в нем не хватает!» Тогда я отмахнулась: «Стив, ты же знаешь, я футболом не особенно интересуюсь». Но сейчас этот разговор всплыл в памяти. Неужели мы действительно так отличаемся? Чем на самом деле вызваны мои дурные предчувствия по поводу Марты? Интуицией? Или ксенофобией?

Поздно. Но спать мы не ложимся – наводим порядок. Неловкие союзницы. Марта пылесосит лестницу, а я занимаюсь комнатами – поправляю, перекладываю, придаю дому привычный вид. Мы почти не разговариваем, разве что перебрасываемся парой случайных фраз:

– Подай, пожалуйста, «Пронто».

Разделение труда и обязанностей. Об этом без устали твердят разные гуру от педагогики. Например, побывавшая на нашем диване в студии «суперняня» Джо Фрост, обворожительно невосприимчивая к хваленому обаянию Стэна.

Марта закрывает все ставни, отсекая обзор для любопытных глаз и фотообъективов. И проверяет подвал. Я этого сделать не решилась – тускло мерцающий, то и дело гаснущий и вспыхивающий вновь свет лампочки слишком уж напоминает ночные субботние триллеры семидесятых. «Не спускайся в подва-а-ал!.. У-у-у!..» Погреб – он и есть погреб, даже если назвать его подвальным этажом и оснастить суперсовременным тренажерным залом.

Марте же все нипочем, и она громко топает вниз по лестнице. Мне слышно, как она ходит по кабинету Филиппа – приглушенные звуки, шипение распыляемого баллончика с «Пронто», плеск воды, шлепки шваброй.

Пока няня возится внизу, я звоню миссис Мэттьюз, маме Иззи. Она ухитряется выразить мне сочувствие по поводу переделки, в которую я попала, и при этом дать понять, что жутко напугана тем, что она сама невольно оказалась втянута в мои дела. Но меня настолько переполняет благодарность, что я просто не обращаю на эту двусмысленность внимания. Миссис Мэттьюз зовет к телефону Милли. Я слышу в трубке быстрый топот дочкиных ножек, потом пыхтение – и моя душа поет от счастья. Милли совершенно такая же, как обычно, словно и не было вчерашнего утра – жизнерадостная, веселая, щебечущая. У них был тест по правописанию, и она набрала двадцать один балл из пятидесяти, но «это хорошо, мам, у Софии вообще только пятнадцать!» У Иззи – двухэтажная кровать.

– А внизу знаешь что? Совсем даже не другая кровать! Угадай! Стол!

Она спрашивает, вернулся ли папа.

– Нет, солнышко, еще не вернулся.

– Бедный наш папочка-трудяга… – с ласковой снисходительностью вздыхает она.

– Я люблю тебя, доченька…

В ответ раздается громкий недовольный вздох. И даже это выражение досады для меня звучит так сладко, так успокаивающе – настоящий лечебный бальзам на израненную душу…

Я застилаю чистые простыни. Прохладные и гладкие, благоухающие ароматом свежевыстиранного белья, они кажутся мне безликими и чужими. Выуживаю из шкафа рубашку Филиппа, заворачиваю в нее свою подушку – и вдыхаю его запах. Скажете – глупость? Да, знаю…