Вне закона

— Устали? Ну ничего. На подводах выспимся, в Александрове подрубаем. Негоже в лагерь с полным боезапасом возвращаться. Ты, Щелкунов,—  нет, Шорин лучше — скажешь Самсонову, что мы завтра вернемся. А мерзость эту мы здесь оставим,—  Кухарченко хлопнул ладонью по жестяному ящику с медом. — Нехай сами забирают. Кому охота — пусть остается. Ты вот, Жариков, ноги натер... А у тебя, Козлов, нервишки не в порядке — пойди валерьянку в санчасти попроси!.. Эй! Вертай оглобли. Даешь Пропойск! Покажем фрицам, как альпинизмом заниматься! Где моя гитара?

Козлов скрежетнул зубами, мрачнее тучи побрел в лагерь.

— Надо бы конягу сменить,—  сказал Щелкунов,—  смотри, притомилась, в мыле вся.

— Черт с ними. Забирай, Шорин, этих кляч в лагерь.

— Дзюба не вернулся? — спрашивает Кухарченко, садясь рядом с Евсеенко.

— Вчера еще вернулся. Все целы у него. Как начался переполох в Вейно, он увел людей, наткнулся на немцев на опушке и не смог найти тебя. В лесу много наших к нему пристало. В Князевке ему сказали, что вы только что прошли. Ну, он и махнул в лагерь. Тоже перелесками пробирался.

Нас догоняют Жариков и Шорин с двумя буханками хлеба под мышкой.

— Стойте!

— Вы чего в лагере не остались?

— Да обед все равно не готов! — жуя хлеб, ухмыляется Серафим Жариков. Глаза его лукаво поблескивают на щетинистом неумытом лице. — Не пойму — и зачем я, дурак, беспартийный и несознательный, за вами плетусь? Ровно с ума посходили все. Я в мирное время чуть не тыщу получал — и все норовил сачкануть. А сейчас мне гроша ломаного не платят, да и жизни можно решиться, а я сверхурочные вкалываю, из кожи вон лезу, аж пуп трещит от партизанского геройства. И все на голом энтузиазме, без всякой, как говорится, материальной заинтересованности... Анекдот! — Он влез на подводу. — А ну слазь, Евсеенко, имей совесть, ты ж выспамшись!.. Не забудь разбудить, когда немцы появятся. Ей-богу, с ума точно все посходили нa этой войне. Раньше я тому завидовал, у кого работа легче моей была, а теперь тому, у кого потрудней да поопасней. Даже раненым и то завидую... Эльбрус! Ишь ты!.. Ну, гуте нахт!

2

Первым, кого я встретил в лагере, вернувшись к обеду с засады, был радист Иван Студеникин. Угрюмо потирая красные, опухшие глаза, шел он с полотенцем к реке. Завидев меня, Иван быстро огляделся и поманил меня пальцем.

— Что делать? Влип я, пропал,—  зашептал он. По выражению перекошенного лица его я понял, что стряслась беда. — До утра не спал! Убьет меня теперь этот ненормальный...

На топком берегу Ухлясти я скинул сапоги, засучил штаны, взял из рук Студеникина обмылок.

— Расскажи толком. Ты радировал в Москву?

— Подвела меня Москва... — заспешил он, страшно округлив глаза. — Что там они о нас знали? Одно только хорошее. Хорошего-то, сам знаешь, хватает: отряды, как грибы, растут не по дням, а по часам, сплошные победы, дня без операции не проходит, героев вагон... Хоть сейчас присылай кинооператоров и корреспондентов — все чин чинарем, ничего плохого не увидят. И вдруг, как снег на голову, эта моя радиограмма об Иванове! Вчера — бац! — получаю ответную радиограмму-молнию. Токарев как назло ни на шаг не отходит. Я хотел отложить расшифровку, а Токарев наорал на меня... «Молния!» — кричит. Начинаю расшифровывать, а он над душой торчит. Радиограмма Самсонову... Выходит постепенно, слог за слогом: «Сообщите подробности...» Я Токареву говорю, что не имею права разглашать секрет шифра. А он уперся, твердит свое — приказ хозяина, будто не знаю я — к чему все это клонится. У Самсонова две мечты — взять Могилев и разузнать мой шифр. А Токарев стрелок-радист! Радист. Понимаешь?

— Шифр береги! — сказал я, выходя по травянистой пойме на берег Ухлясти.

— «Береги»! «Сообщите подробности ги...» Ну, что, думаю, может означать это проклятое «ги»? «ги-бе...» Гибели! Елки-моталки! Ясно, чьей гибели. Вылезаю из палатки будто до ветру, Токарев меня обратно тащит, а сам Самсонова кличет.

— Ну?! Не тяни!

— Я застыл с намыленным лицом. Мыло щипало глаза...

— Хозяин тут как тут. «Продолжай расшифровку»,—  приказывает. Сам знаешь, какие глаза у этого ненормального бывают. Выходит: «Сообщите подробности гибели Иванова»!! Понимаешь?

— Ну?

Вспомнить страшно! Хозяин чуть не кокнул меня на месте. «Ты,—  спрашивает,—  в Москву капнул?» Я, конечно, отнекиваюсь, божусь, землю есть готов. А Токарев — шпик несчастный — улыбается, как майская роза! Все из-за него, подлеца! Это ведь Ефимов капитану посоветовал Токарева ко мне шпиком приставить под видом телохранителя, знал, что он выслуживаться будет, чтобы трусость свою загладить... Хозяин спросил меня: «Никаких радиограмм от себя ты не посылал?» А потом еще пуще обозлился, глаза побелели от злости. Я, кричит, покажу им в Москве, как мне, Самсонову, не доверять! И весь вечер вчера сидел — планы какие-то составлял. Токарев потом подмазывался ко мне, говорил по секрету, что надумал командир Никоновичи разгромить, Кузьковичи и еще какие-то там три гарнизона. Всеми отрядами в одну ночь!.. Нам — четыре гарнизона, а почту на шоссе — шестьсот двадцатому отряду.