Вне закона

На реке, кроме нас, ни души. Сонно течет Ухлясть, дремлют за камышами очарованные затоны, недвижны омуты. Вода в Ухлясти непроглядно темная, жутковато-таинственная, как в васнецовской «Аленушке». Болото на том берегу Ухлясти еще дымит туманом. В отцветшей воде медленно плывут мимо белых кувшинок палые листья и белые пушинки. Река, поречье, все здесь дышит извечным покоем. Прибрежные ивы тихо шепчутся, словно вспоминают о всем том, что пришлось им видеть в это воистину необыкновенное лето... Не верится, что в эту васнецовскую глушь придет война, что зеркальная гладь тихой лесной речки, отражающая верхушки плакучих ив и бегущие облака, вдруг проглотит черную рыбину снаряда и с грохотом вздыбится в небо...

2

— Всех раненых — на перевязку! — зовет Юрий Никитич. — Живо! Сегодня, видать, и без вас у меня хватит работы...

В лагерь на полном скаку влетает, брызгая розоватыми хлопьями пены, всадник на взмыленном белом коне. Это Щелкунов. Он снопом сваливается с коня и, пошатываясь на длинных ногах, идет к штабному шалашу. Партизаны со всех сторон спешат к нему. Самсонов делает шаг вперед, облизывает сухие губы. Щелкунов говорит быстро, громко, почти кричит, и голос его срывается от волнения:

— Немцы!.. Лбами сшиблись в Трилесье... Фроловцы на машине... бросить пришлось. Бой был. Пулеметчик Завалишин их сначала с трилесьинского кладбища лупцевал... Три часа не давал им подойти со стороны Красницы. Наши убили четырех офицеров, около двадцати пяти эсэсовцев. Но их там сотни, тысячи! Другого нашего пулеметчика немцы хотели живьем взять. Он прикончил себя гранатой. Фроловцы по кустам отошли. У них стопятимиллиметровые гаубицы, средние минометы, крупнокалиберные пулеметы. В касках все, в полном боевом. Машин пятьдесят насчитали! Французских и прочих европейских марок. Другая колонна Смолицу заняла. Около роты. С прицепленными противотанковыми пушками. Танки видел... Бронемашина в Краснице на мину Барашкова наскочила. Из Могилева прут, из Быхова. Фролов ждет приказаний. Просит мин. Спрашивает, как дела в Пропойском районе, что на востоке? Неужели полное окружение?

Самсонов все заметней меняется в лице, смотрит на Щелкунова со злобой: будто это Щелкунов привел за собой карательное войско. В штабном шалаше по-деревенски причитает Ольга:

— Ой, татулечки-мамулечки!..

— Дождались! — говорит Самсонов, и говорит не партизанам, жадно ожидающим от своего командира уверенных и точных приказаний, а самому себе. — Почему разведка их прошляпила?

Как многие не слишком боевые военачальники, он прикрывает растерянность и слабодушие фиговым листком свирепой раздражительности.

— «Прошляпила»?! — взрывается Щелкунов. — Да мы три дня подряд предупреждали, что немцы готовятся, подтягивают силы! Нечего на моменты внезапности валить! Это все, Самсонов, от твоего зазнайства!..

— Каратели делают ставку именно на момент внезапности, нервно говорит Ефимов, перебивая Щелкунова,—  Они сосредоточили, видимо, силы вдали от нашего района, с тем чтобы за одну ночь ворваться на машинах в незащищенный район и с ходу наступать на лес. Ни командование, ни разведка тут ни при чем!

Перцов — за весь день до того и после не произнес он, кажется, ни единого слова — сокрушенно заметил:

— Мы б все знали заранее, кабы жил Богомаз! Его смерть нам глаза выколола.

Вот как заговорил этот человек! А уж он, наверное, знал о преступлениях Самсонова, но прежде прикидывался слепоглухонемым — пусть, мол, делают что хотят, пусть только его, Перцова, оставят на высоком, незаслуженно занимаемом посту комиссара.

Но страх перед карателями на минуту оказался сильнее страха перед Самсоновым. Этот новый страх смыл с лица Перцова привычное, будто приклеенное выражение подобострастия, разлепил ему глаза и уши, и он заговорил...

Самсонов выпрямился, криво одернул китель:

— Объявить тревогу! Занять Дабужу! Ни шагу назад!

— Тревога! — кричит Кухарченко. Лицо его пылает, шальные глаза веселы. — За мной! Топот ног, лязг металла, треск в кустах, мелькают головы и спины... Лагерь пуст. Сиротливо выглядят брошенные шалаши и кухня с котлом недоваренного супа. Острее, неотвратимее кажутся стрелы на подмоченной дождем карте — стрелы, направленные на Волгу, на Кавказ. И дальше, гораздо дальше стало вдруг от Хачинского леса до Большой земли. Десять долгих часов до конца дня...

— Жора! — плачущим голосом взывает Ольга. — Да иди же сюда! Что ты все бросил?

Позови кого-нибудь, надо вещи собрать. Как повезем? На машине?

Самсонов выматерился вполголоса — такого с ним никогда не бывало.

— Будь это на фронте,—  с тоской вздыхает Бурмистров,—  лежали бы мы, раненые, спокойно в госпитале, вдали от передовой.

— Проклятая рана! злится Баженов, пытаясь согнуть в локте правую руку. — И

«дегтярь» отобрали. В тылу приходится ошиваться! — Он смотрит в ту сторону, где все ближе гремит бой. — Там легче...

Слоняемся по лагерю, слушаем и ждем.

— Хорошо хоть, что погода нелетная. Быховский аэродром давно на нас зуб точит.

Фрицам без авиации придется действовать...