Вне закона

В горенке было темно, душно, пахло перекисшим тестом и деревянным маслом. Слабо мерцал фитилек лампадки под черной иконой. Сквозь щелястые ставни пробивались редкие лучи солнца. Они рассекали блестящими лезвиями плотную темень, искрились мириадами порхавших пылинок, золотили образок в темном углу. С полатей слышались приглушенные рыдания. Покрытая черным платком старушка, отворившая нам дверь, стояла молча и недвижно у порога, прислонясь к косяку, сложив под фартуком руки. Ручной жернов в темном углу, светец с незаженной лучиной, слева у дверей кросна — деревенский ткацкий станок.

Что тут у вас стряслось? спросил Баламут,— О чем плач? Где Аленка?

Тревожно застучали ставни на ветру. Дребезжало стекло в заплатанных окнах. Под ногами стонали подгнившие половицы. Странное дело — по полу раскидано разное добро — пронафталиненная одежда, белье, калоши.

С печи кто-то слез и стал перед нами, старчески покашливая.

— Не бойся, папаша, это я,—  бодро загромыхал Иванов. — Дрыхните, еще, что ли, или, это самое, болен кто?

— Давай, папаша, показывай свою Алену! — рассмеялся Баламут. — Говорят, красивая она у тебя. Может, жениха подберем!

Минут через десять нам все уже было известно. Какие-то неизвестные «черные» люди нагрянули ночью в Заполянье, грабили, искали всюду самогон, деньги, шарили в божнице, за образами, выбрасывали из люлек детей, пытали мирных сельчан. Перед уходом, сказал старик, они «згалтовали» трех заполянских девок, среди них и Алену, девятнадцатилетнюю связную нашего отряда.

Я хотел спросить, что значит «згалтовали», и вдруг понял.

— Они себя за партызанов выдают,—  угрюмо закончил старик. — Только среди вас мы не видели таких. Последние деньги из старухиного чулка выпотрошили. Венчальные свечи забрали. Старухину спидницу, что к гробу припасла, на портянки порвали.

Никто не притронулся к стылой пшенной каше, поставленной на чисто выскобленный стол безмолвной хозяйкой. Плач на полатях не унимался.

— Руки на себя, горемычная, грозится наложить. Не уберег. А я ее в строгости держал, по-старинному, на улицу у меня Аленушка только из-за занавесочки глядела, в щелочку...

Хозяин распахнул скрипучие ставни, но солнечный свет казался холодным и резким.

Мы увидели развороченный дедовский окованный сундук, следы грязных сапожищ на половицах, растоптанные окурки, девичьи мониста и ленты. В хате было накурено — никто не проветривал ее после ночных гостей... Стало понятно, почему пахнет перекисшим тестом — хозяевам было не до хлеба. «Значит, бандиты были здесь совсем недавно... — По спине продрал морозец. — Значит, недалеко ушли...»

— Куда ей теперь, порченой? — бормотал старик. — И так из-за войны засиделась в девках, а теперь и вовсе вековухой доживать!

На бревенчатой стене — осколок зеркала на гвоздях. Девичьего зеркала — догадался я.

— Утром на деревне листовки нашли,— сказал хозяин, доставая из кисета бумагу. — Почитайте!

«Белорутины! — взывала листовка. — Фюрер вас любит. Он знает о кровавых зверствах и грабежах партизан. Фюрер защитит вас от лесных бандитов. Всемерно помогайте властям в их борьбе против большевистских партизан!»

— Как нам найти этих гадов? — мрачно, с угрозой спросил Баламут, когда мы собрались у подводы. Он рванул ворот: — Душно до чего!

Ветер стих, припекало сильней.

— А может, не стоит, ребята? — неуверенно произнес Иванов. — Попадем в переплет.

И гроза вроде собирается...

— Ты что — не понял, голова,—  взорвался Баламут,—  что это из-за их художеств грозит расстрел Длинному, Шорину, Терентьеву?!

— Пока мы их не уничтожим,—  сказал я,—  нам веры не будет от народа. А гроза туг ни при чем.

— Айда в Заболотье,—  загорелся Баламут. — Старик говорил, что бандиты туда направились. Ведь два-три километра всего,—  добавил он, будто это имело решающее значение.

У Заболотья мы заметили впереди, в предгрозовой пыльной мгле, группу верховых, соскочили с телеги, взялись за оружие.

Передний конник — низкий, черноволосый — вскинул автомат. Другой, неловко держась в седле, затрусил к нам. По ржаному полю, обгоняя всадника, неслась тень гривастой тучи. Над рожью низко летали ласточки...

Э-ге-ге-ге! — заорал Баламут,—  Да это Боков! А мы уж гранаты приготовили. Жми сюда, Василь! Скажи, за ночь за Проню и обратно. Что нового, синьор? С кем едешь?

— С Бажуковым в лагерь. Он заместо Чернышевича...

Мы рассказали Бокову о бандитах.

— Слава тебе!.. — улыбнулся он устало. — Как гора с плеч. Значит, не виноваты наши!

— А ты уж с Самсоновым и про расстрел заговорил! — накинулись мы на Бокова.

— Нехорошо вышло,—  густо покраснел тот. — Да ведь все улики вроде на них показывали.

Среди бажуковцев оказались двое знакомых мне комсомольцев-москвичей из нашей части — Витька Терехов и Глеб Рождественский. Вместе с ними добивался я в центральном комитете комсомола отправки во вражеский тыл, вместе пришли в диверсионно-разведывательную спецшколу, вместе готовились к вылету в сводном учебном отряде Самсонова.

А что там с Надей вышло? — спросил меня, неловко спешившись, Глеб. — Самсонов, Васька вот рассказывал, Колесникову чуть не предательницей считает?