Вне закона

Он взял из ее рук бумагу, начал читать и не сразу поверил прочитанному. Потом принялся за чтение снова: «На ваш запрос о реабилитации Эвера Рейна Августовича могу сообщить следующее…» И из дальней дали вставал перед ним человек в полувоенном кителе, наглухо застегнутом необычными медными пуговицами, с жесткими глазами, рыжеватой бородкой клинышком, его учитель, отец Нади, прекрасный инженер… Он видел его окровавленный труп, разодранный собаками, а до этого встретился с ним в камере, избитым, с распухшими ногами, измученным, но пожалевшим его: «Подписывайте все… Вы молоды… Избавите себя от мучений… Это приказ!» Рейн Августович! Как сплелась неправедно, как скрутилась его судьба; он, один из самых умнейших инженеров, которых знал Антон Михайлович за свою жизнь, попал в сети недоумков и палачей, чтобы командовать за колючей проволокой арестованными учеными, а потом оказаться у Палия и там по приказу Лубянки составлять списки людей на уничтожение… Как это все совместить?.. Может, и он верил: так требует от него революционный долг, как верили другие… Верили или страшились тяжкой, без тени сострадания, поступи диктатуры? Антон Михайлович этого никогда не узнает… Но Надя, его сын Юра… Она так гордится своим отцом, погибшим страшной смертью. Она не знает, что мясорубка была всеобщей, казнили и тех, кто попадал в списки, и тех, кто их составлял. Через всю жизнь она пронесла гордость за отца, видела в нем непреклонность и чистоту… Если эта бумага попадет к ней… А Юра, что будет с Юрой? Он каждый год в осенний день приезжает со своей женой к церкви Бориса и Глеба, считая, что там и есть могила деда, и возлагает возле церкви цветы. Он, его сын, уж походил в диссидентах, его чуть не выгнали сначала из института, а затем с работы.

Да, эта бумага не проста, она взрывчата, но… в ней правда. Куда денешься от нее?.. Наде будет больно, но она переживет; возможно, найдет и оправдание отцу: ведь он погиб мученической смертью, и, мстя за него, погиб от руки наемного убийцы и генерал Александр Эвер… Вот поймет ли все это Юра? Что станет с мальчиком?.. Да какой он мальчик! Он уже отец семейства, мужчина, а мужчина сам должен решать, как ему быть.

Тяжкое они прожили время, путаное, крученое, и подлинная сущность его по-настоящему не раскрыта, хотя слов сказано много. Кто взвесит на весах истории убиенную человеческую совесть и достоинство? Кто?.. Может быть, еще не родились такие люди. А те, кто рос и жил рядом с ним, счастливые и несчастные, все были вне закона… Все.

— Вы можете забрать эту ксерокопию, — сказала Ника. — Но я жду вашего решения завтра.

— Зачем же? Решение состоялось, за него голосовали люди. — Он встал, склонил седую голову и пошел к выходу.

— Ну это мы еще посмотрим… Арон Михайлович! — раздалось за его спиной.

Он понял, что означали ее слова, не оглянулся, мельком подумал: а пожалуй, старик Палий даже дочери не спустил бы темных угроз. Хотя…

Горели фонари на заснеженной улице, он шел не спеша к дому. Ноша унижений стала еще тяжелей.

Они сидели вдвоем в гостиной, на розовой скатерти лежала бумага. Надя прочла ее несколько раз и сейчас смотрела на нее так, словно эта самая бумага могла ожить и прояснить еще что-нибудь. Лицо ее казалось спокойным, но Антон Михайлович понимал жену: это спокойствие грозно, оно могло разрядиться самым неожиданным ударом. Ее лицо, не утратившее привлекательности и нежности, теперь было похоже на маску.

«Господи, — взмолился он. — Пусть бы она хоть что-нибудь сказала!»

Она вздрогнула, посмотрела осмысленно, проговорила тихо:

— Это страшно… Но я не могу его ни отвергнуть, ни проклясть. Он мой отец, я всегда его любила и буду любить… Он сам себя казнил. Можно говорить: он помог казнить и других… даже тебя. Но это не так. Я ведь понимаю: это не так…

Она помолчала, осторожно пальцем, словно боясь обжечься, дотронулась до листка:

— Из нас всех сделали виновных. По земле ходят только виновные. Других нет… Каждый виноват по-своему. Я даже иногда думаю: дело не в мере вины. В стране виноватых проклятие висит над всеми. Может быть, Юра этого не поймет. Но ты должен понять… Я постараюсь, чтобы понял и он.

Антон Михайлович слушал ее и думал: когда-то по злой воле он словно бы вошел в чужую жизнь, вовсе не ему предназначенную. Почему? Легко отыскать причину в том, что поп дал библейское имя деду и вдруг пришли времена, когда все ветхозаветные имена сделались подозрительными. Но это абсурд. Дело не в имени, не в национальности. Те, кто клеймил людей, ставил на них тавро неблагонадежности, вовсе не заботились о причинах, выбор мог пасть на кого угодно, даже на палачей.

Как жаль Эвера… Все в нем переплелось: величие разума, ложное понимание долга, мученичество и невольное служение карателям. Как жаль…

Наверное, он произнес эти слова вслух.

— А мне жаль тебя, Антон, — сказала Надя. — Жаль, что ты, по-моему, готов пойти на унижение.

Он не так ее понял и сказал:

— Да мне и не нужен этот институт. У меня много своей работы.