Вне закона

Панасиха вышла в сени. Еще в сенях она услышала дробный, тяжелый топот ног на дороге. Панасиха мелко перекрестилась в темноте и распахнула дверь. В глазах у нее замелькали серо-голубые фигуры…

Немцы – их было около десятка – ворвались во двор, с оружием в руках кинулись кто в клуню и сарай, кто на огород. Один заглянул в погреб, другой, с витыми погонами и черным крестом на груди, оттолкнул Панасиху и осторожно, водя перед собой автоматом, вошел в сени, заставленные кадками и ступами. За ним двинулись солдаты.

Панасиха стояла у крыльца, крепко прижимая ладони к груди. Потом бочком пододвинулась к подслеповатому оконцу. Офицер, низко нагнувшись, рассматривал на половице какие-то следы. Он легонько провел пальцем по полу и поднес его к глазам.

– Кровь? Кровь? – высоким дребезжащим тенорком переспрашивал дед Панас. – Ну да, пан, порося заколол…

Солдаты-германы сдвинули жернов, раскидали мешки, приподняли мостичину. Панасиха опустила глаза, прижалась к теплым бревнам. Снова глянув в окно, она увидела, как германы вытаскивали партизана, слышала, как взвизгнул главный герман, когда партизан свалил его кулаком, видела, как солдат наотмашь ударил партизана по лицу.

Дед Панас подскочил к партизану и, заглядывая снизу в лицо партизану, прокричал сипловато:

– Ты чего не стрелял, сынок? Чего, не стрелявши, дался иродам?

Чуть слышно донесся ответ партизана. Кивая на свой диковинный автомат в руках немца, он сказал:

– Пустой он, батя!

Офицер, приложив платок к скуле, оттолкнул старика, и пленника вывели во двор. Он хромал еще сильнее, в сапоге у него хлюпало. Его обступили немцы, с жадным любопытством, переговариваясь, разглядывали его. Партизан поднял голову, следя за полетом вспугнутого с крыши аиста. Аист летел к загайнику… Потом партизан посмотрел на Панасиху через плечо немца, и глаза его были глазами сына, смотрящего на мать…

Один из солдат вытолкнул из сеней деда Панаса. Офицер подошел к деду Панасу, сказал что-то на своем языке. У офицера тулья фуражки стоймя торчит, а на ней скалит зубы «мертвая голова». Офицер вытащил пистолет и выстрелил в грудь старика. Партизан рванулся, закричал страшно, но его удержали крепкие руки. Удар прикладом чуть не сбил его с ног.

Панасиха вздрогнула так, будто пуля попала в нее. Она стояла не шевелясь, не сводя глаз с маленького скрюченного тела у крыльца. Одна нога с подвернутой до колен залатанной штаниной лежала в луже, в грязи, истоптанной сапогами – шипастыми, подкованными сапогами германов. Панасихе очень хотелось подойти и вытереть эту ногу.

Офицер скомандовал что-то солдатам. Двое вышли за калитку и пошли к селу. Еще двое открыли скрипучие ворота старой клуни со вросшими в землю венцами и втолкнули туда партизана. Один из них встал спиной к воротам, широко расставив ноги, сжимая автомат в голых до локтей руках.

Офицер снял фуражку с «мертвой головой», глянул, недовольно жмурясь, на солнце и вытер лоб и шею белоснежным кружевным платком. Он повернулся, щупая скулу, переступил лакированным сапогом через труп и вошел в сени. Другие солдаты последовали за ним.

Часовой видел, как старуха медленно подходила к телу старика, но ничего не сказал, с минуту глядел на нее, а потом вздохнул, пожал плечами и отвернулся. Панасиха опустилась на землю рядом с мужем, стерла передником грязь с босой, еще теплой ноги, скрестила руки деда Панаса на груди и замерла. Только бескровные губы ее шевелились беззвучно да из-под платка ее выбилась и трепетала на слабом ветру седая прядь жидких волос.

Вскоре послышался шум мотора, и за плетнем, перевалив через горб дороги, остановилась тяжелая крытая машина. Стекла в кабине были разбиты, в кожухе мотора зияли пробоины. В кузове кто-то хрипло стонал.

Из хаты, кланяясь низкой притолоке, вышли один за другим германы. Офицер что-то крикнул часовому, и часовой распахнул настежь ворота клуни. Сначала он заглянул в полутемную клуню, потом вошел туда и закричал испуганно и гневно. Немцы бросились к клуне. Выходили они с расстроенными, злыми лицами. Офицер кусал губы. Солдаты громко переговаривались. Панасихе было видно, как немцы, обойдя клуню по рыхлой земле огорода, с минуту толпились у бревенчатой стены…

Панасиха подняла сухие глаза на крышу клуни. С нее она сама по весне солому в долг брала, по горсточке на прокорм отощавшему Сивушке… Партизан и выбрался через крышу…

На картофельных грядках отчетливо виднелись следы беглеца. Трое германов побежало по следам вниз, к речке. Другие быстро погрузились в машину. Офицер сел рядом с шофером. Застучал мотор, в кузове снова застонали раненые, и машина понеслась через мост к загайнику.

Панасиха глядела на шлях, пока не осела на нем взбаламученная пыль. Слышала, как германы палили в загайнике. Видела, как, низко пролетев над крышей, устраивался аист в своем гнезде. Знать, вспугнули его там, в загайнике, и вернулся он в родное гнездо.

Панасиха опустила веки мужа над закатившимися глазами, долго смотрела на паленую маленькую дырку в рубахе. Потом встала, чтобы перетащить тело в хату.