Вне закона

«Папашей» мы почему-то назвали повстречавшегося нам в Грудиновке пожилого субъекта из Нового Быхова, немедленно предложившего «доблестной германской армии» свои услуги в деле искоренения «сталинских волков».

Разговаривая, мы не спускали глаз с Перекладовичей. Село словно вымерло.

– «Папашу» наш обер здорово купил, – вспомнил Баламут. – Ты, «Ганс», в кабине сидел, не видал ничего… Как сыпанет обер по английскому, а тот: я, я, пан… я, я, герр офицер, пожалуйте, говорит, списочек коммунистов и прочей нечисти большевистской в Быхове и Грудиновке, до колхозного библиотекаря включительно. Этот, мол, «Правду» выписывал, а та – в Москву на сельскохозяйственную выставку ездила… Только, говорит, вы мне мое хозяйство в Грудиновке верните, что советская власть у меня отобрала, век благодарен буду… Обер наш даже поперхнулся. А все-таки английский здорово похож на немецкий. У меня даже мурашки по спине зашныряли. Точь-в-точь как фрицы у нас в «дулаге», бывало, гавкали!

– Английский не очень схож с немецким, – авторитетно заявил я. – Английские слова я на немецкий манер коверкал…

– Неужели поверят в ультиматум? – бубнил «Ганс»-Гущин.

Сердце мое под саржей френча билось так, что я искоса поглядывал на крест – не подпрыгивает ли?

– Некрасиво, – укоризненно заявил Баламут, передавая мне бинокль, – нечестно с вашей стороны, господин обер-лейтенант. А еще комсомолец! Ай-яй-яй!.. Вы «папаше» место начальника самообороны обещали, дом обещались отдать, а как выехали из Грудиновки, передали его Пашке Баженову. «Черный» его сразу в рай отправил.

Такой пустотой, таким безлюдьем веяло от притаившегося села, что оно стало казаться мне ненастоящим, нарисованным.

– Чего ржешь, Баламут? – спросил «Ганс»-Гущин.

– Вспомнил, как у «папаши» глаза под кепку полезли, когда «обер» наш стал самокрутку из самосада вертеть…

– А «папаша» меня, хлопцы, воодушевил, – сказал я, – ведь покойник был быховским жителем, немцев каждый день видел, а нас за партизан не признал!

– Камрады! – забеспокоился Гущин. – А от меня не будет русской махрой вонять?

Стрелки часов прилипли к циферблату.

– Доконает Алексей «гробницу». Под такой шум настоящая автоколонна подъедет – не заметишь.

Странно раздваивается в такие минуты человек. Одна его половина слушает, отвечает, беззаботно смеется. Другая – стремительно мобилизует и держит в боевой готовности все душевные силы. Чем лучше уживаются между собой в человеке эти две половины, тем полезнее он как разведчик…

– Осталось две минуты…

– Слышите? Кухарченко мотор заглушил.

Тишина. Стрекочут кузнечики.

– Ну, держись, братва! Спектакль начинается. Вон атаман бежит. Не туши-ка, прикурю…

– На!.. Вот дает! Не смотри, что коротконогий!

Кухарченко взлетел на вершину холма, вырвал у меня бинокль.

– Только время потеряли даром! Я же говорил – с налета надо. Ультиматум вздумал писать. А плюс бе!.. Образованный слишком, не можешь без писанины! – Он разочарованно опустил бинокль, ожесточенно почесал затылок. – Не поверили. Время вышло… – Но не такой человек Кухарченко, чтобы мириться с неудачей. – Эх, была не была! Веди, Витька, ваше благородие, в село!.. Какого хрена? Офицер ты германский или нет?..

– Постой, Лексей, а ну фрицы там? Что, Витька с ними по-английски будет балакать? Одних полицаев там, кажись, больше сотни! – нерешительно возразил «Ганс»-Гущин.

– Потому и упускать жалко. По десять гавриков на каждого выходит. Рискнем.

Мы спустились по шляху с пригорка. Шли не спеша. Я – впереди, по самой середине шляха. Сзади топали в ногу мои эрзац-фрицы. За нами – Кухарченко и Аксеныч с белыми «нарукавниками» полицейских, Баженов с дегтярем, еще кто-то… Все дальше лес, все ближе село. Вот уже слева, за плетнем, потянулись ограды. За густыми вишневыми кустами стояла почерневшая от древности, покосившаяся баня с крошечным оконцем и рухнувшим предбанником.

А вдруг, думал я, в Перекладовичах из ста «гавриков» найдется один мало-мальски понимающий по-немецки? А что, если там и впрямь немцы? Как «до свидания»-то будет – «ауфвидерзейен»?

И вдруг все вокруг разлетается в страшном взрыве. Я разом глохну и слепну. Первая мысль, молнией промелькнувшая в мигом опустевшей голове: «Мина!» Но в следующее мгновение сознание и чувства возвращаются ко мне, и, падая, с необычайной ясностью вижу пустой шлях и слышу частые-частые выстрелы. Засада! На секунду я весь сжимаюсь и сразу же начинаю неудержимо расти, разбухаю во все стороны, заполняю собой шлях. Никак не могу понять, почему ни одна из визжащих вокруг пуль еще не прошила мое беззащитное тело. Весь мир заполнен секущими воздух струями смертоносного металла, исступленным, замораживающим душу воем. Вдавливаюсь в землю, но спина продолжает пухнуть, и каждый нерв ноет и стонет в ожидании пули… Ползу – щеку царапают острые камешки, в рот и глаза лезет седая, горячая пыль. Добираюсь до березы на краю шляха. Сваливаюсь в кювет и чихаю, жадно глотаю воздух. Жив! Жив!