Вне закона

Я с тоской глядел на эти безмолвные деревни. Внешне покорные, они платят дань захватчикам, скрывают ненависть. Полиция в этих деревнях пытается помочь гитлеровцам внедрить «новый порядок», наша «гробница» с экипажем отчаянных людей бросила дерзкий вызов страшной, непобедимой для нее силе. Таких людей здесь, на занятой врагом Могилевщине, пока еще только сотни, полицейских тысячи, а забитых, оглушенных людей десятки тысяч. Но живо и продолжает действовать подполье Могилева – уже после гибели Богомаза в воздух взлетел состав с горючим прямо на станции, взорваны здание офицерской школы на улице Миронова, водосмесительная станция на шелковой фабрике… Богомаз был прав: придет время – и встанут десятки, сотни тысяч партизан! Эх, дожить бы до того времени!.. А вон и залог того, что так будет, что это время придет, что победа будет нашей, – чистенькое, аккуратное, небольшое немецкое кладбище сорок первого года, с выстроившимися в стройные ряды березовыми крестами и простреленными стальными касками… На дощечках, прибитых к крестовинам, аккуратно выжжены – с помощью сильной лупы из бинокля и солнца июля сорок первого года – имена завоевателей – офицеров и солдат вермахта. Но редко радуют глаз в этих местах подобные виды: видать, без больших боев проглотила эти земли панцирная группа Гудер иа на.

Нет, неправ я, считая, что нас здесь, в этом краю, только сотни. А подпольщики Вейно, о которых мне рассказывал Турка Солянин? А большевистское подполье в Могилеве, с которым был связан Богомаз, а рабочие Ветринки? А широкая сеть связных нашей разведки и тысячи людей – стариков, девчат, мальчишек, – которые несут нам оружие, а сами без оружия воюют против захватчиков, предупреждают нас об опасности, выпекают для нас хлеб в деревнях? А дед Панас и Панасиха? Вот это и есть непокоренный белорусский народ.

– Кухарченко никак везет нас прямо в Церковный Осовец, – сказал Николай Самарин, подняв к глазам бинокль. – Зверье там особое. При нашей власти село Червонным Осовцом называлось, быстро перекрасились. Уголовники, дезертиры… Красницу немцам помогли жечь. Будет жарко… А помните, ребята, что Богомаз говорил о полицаях в этом селе? Это они погубили весной радиста-москвича… Ими известный бандит – кавалер георгиевский командует…

4

…Полицейские Церковного Осовца подались назад и замерли выжидательно. За их спинами кланялись бабы, снимали шапки мужики. Офицер-эсэсовец перепрыгнул через борт грузовика, и все – полицейские, плотно обступившие со всех сторон машину, и полицаи и немцы в самой машине – услышали, как заскрежетал гравий под щегольскими сапогами. Офицер заложил руки за спину, обвел толпу полицейских холодным взглядом, высокомерно поднял одну бровь. Серебряный череп на фуражке зловеще скалил зубы. Холодно отсвечивала серебряная вязь на петлицах и погонах. Офицер медленно поднял руку, щелкнул пальцами, унизанными перстнями. С машины соскочил один из немцев – по-видимому, переводчик.

– Пан обер-лейтенант велит начальство позвать! – выдавил «Фриц»-Баламут хриплым, точно простуженным голосом, с тем чудовищным «кавказским» акцентом, который любят рассказчики «армянских» анекдотов.

– Яволь! – выговорил я, все с тем же каменным выражением лица.

Наблюдательный человек мог бы заметить, что такое же выражение застыло на лицах подчиненных мне «немцев» и «полицаев».

Толпа дрогнула, зашевелилась и выпустила бородатого мужика в черной, подпоясанной ремнем косоворотке. На груди – два Георгиевских креста на желто-черных колодках, кобура нагана повешена на немецкий манер на левый бок, рукоятью к пряжке.

– Здравия желаю, ваше благородие! – рявкнул бородач. – Докладывает начальник полиции Церковного Осовца-с. Сегодня тут сборы полиции-с. Из окрестных деревень понаехали-с. Тема занятий: «Подготовка к походу-с против хачинских партизан».

Я небрежно коснулся двумя пальцами лакового козырька лихо заломленной эсэсовской фуражки с высокой тульей. Щеки начальника полиции тряслись, мелко дрожали закрученные кверху, смазанные жиром усы, испуганные глаза пожирали начальство.

– Зольдат? – спросил я благосклонно, тыча пальцем в кресты предателя.

– Так точно, ваше благородие. Фельдфебель царской и белой армии-с и георгиевский кавалер-с!

Этот старорежимный сукин сын, подумал я не без удивления, служил в армии, когда меня еще и на свете не было!

– Зер гут! – сказал я и разразился потоком самому себе непонятных слов.

Я сердито выпаливал обрывки запомнившихся мне английских стихов, мешал «Гайавату» с «Чайльд Гарольдом». Окончив, глянул сурово и зло на переводчика. Но переводчик о чем-то сосредоточенно думал. «Штабс-фельдфебель» Ганс-Гущин грузно соскочил с машины и встал рядом с офицером, исподлобья глядя на полицаев. Не имея никакого понятия о системе Станиславского, он явно переигрывал: странно пыжился, грузно хмурил густые черные брови, зверски вращал глазами, не опуская руки с «вальтера», – и, цыганисто-черный, с грузной челюстью, отливающий металлической синевой, был по-настоящему страшен.

Из кабины вышел шофер, подтянул штаны и, улыбаясь от уха до уха, громко сказал: