Вне закона

– Здорово, сябры! Спичку бы, паночки…

К нему подскочил один из местных полицаев, щелкая на ходу зажигалкой. С машины посыпались гости. Внешне они ничем не отличались от местной полиции: то же разномастное вооружение, та же сборная одежда. В одном мы сплоховали: наши нацепили простые белые повязки, а у местных полицаев на повязках чернела надпись: «Ordnungsdienst» – «Служба порядка».

Я нахмурился. Выпрямил до отказа спину, уткнул на прусский манер кулаки в бока.

– Я буду говорить руссиш шпрехен, – произнес я каким-то противным дребезжащим голоском. – Я думайт, вы, ордунгсдинст, понимайт меня – я инспектор полицай. Русь партизан есть?

– Так точно! Есть, есть!.. – обрадовался начальник полиции. – Мы хотели вам его передать, – заспешил он, увидев, что лицо офицера изобразило изумление и неподдельную радость. – В Быхов или Могилев хотели отправить. Бандита лесного на выселках споймали, живой он еще. Настоящий бандит-с! Уж будьте благонадежны! В погребе третий день держим-с.

– Ха! Черт! Доннерветтер! – воскликнул я, утратив на миг свою тевтонскую невозмутимость, и быстро затараторил: – Олл райт! Зер гут, герр полицмейстер. Показывайте мне партизан! Шнель!

– Пан офицер требует передать ему партизана, – быстро пояснил переводчик «Фриц»-Баламут. Голос «ефрейтора» заметно окреп.

– Слушаюсь! Пройдемте, пожалуйста, ваше благородие! – засуетился начальник полиции и прикоснулся кончиками пальцев к моему локтю.

Я брезгливо дернул локтем и зашагал вслед за ним.

– Самый доподлинный бандит-с! – волновался тот, семеня рядом. – Вы уж не сумлевайтесь, в лесу схватили.

– Я нихт ферштейн… – сказал я и, насмешливо улыбаясь и жестикулируя, заговорил с «ефрейтором», и тот тоже растянул губы и многозначительно сказал:

– Абенгутенберлиндрезден!

Лаз погреба, в котором держали бандита, был наглухо прикрыт листом сорванной с танка брони. Погреб охранялся тремя полицейскими с пулеметом. Они вскочили и вытянулись, когда мы подошли. Лаз открыли, и начальник полиции грозно гаркнул:

– Вылазь, бандитская рожа!

Партизан не отзывался.

– Придется вытаскивать-с, – виновато заморгал, багровея, бывший фельдфебель.

Нижние чины нерешительно топтались у погреба, опасливо заглядывая в темный лаз, беспомощно озираясь на «немцев».

«Штабс-фельдфебель Ганс» усмехнулся, грубо оттолкнув мужиков, стал спускаться в погреб. Я вздрогнул, увидев на рукаве его френча пулевую дырку с незамытой ржавой размоиной.

За «немцем», мелко перекрестившись, полез сам полицмейстер. Из погреба послышались стоны, глухие удары, свирепый рык. Партизана с трудом выволокли наружу. «Штабс-фельдфебель» бесцеремонно оттолкнул начальника полиции – тот хотел дать пленнику пинка.

– Я тебе, гаду-фашисту, – в бешенстве шипел он, – зубами глотку перерву!

Это был высокий, светлоголовый парень лет двадцати четырех с измученным небритым лицом, весь в сине-багровых подтеках. Одет он был в разорванную на груди линялую красноармейскую гимнастерку и холщовые штаны. Больше на нем ничего не было – ни нижнего белья, ни обуви. В затравленных глазах пленника при виде «немцев» мелькнуло отчаяние, почерневшие губы перекосились от страха и ненависти.

По моему знаку партизана потащили к «гробнице». Он весь как-то обмяк и, казалось, не замечал сыпавшихся на него ударов.

Я погрозил партизану пальцем, снисходительно подмигнул полицаям, хлопнул с усмешкой по кобуре.

– Пук-пук! – произнес я многозначительно на жаргоне оккупантов.

Угодливо кивая головой, довольно потирая руки, начальник полиции вертелся вокруг меня, нерешительно предлагая:

– Пан капитан, окажите милость, откушайте у меня-с, уважьте-с…

Площадь перед недостроенным помещением сельской школы была забита полицаями. Со всех концов села спешили их жены с вареными яйцами, медом, ягодами, пирогами, курятиной. Все это они несли в горшках и кринках или же в тарелках, обвязанных белыми платочками. Рушник в петухах, икона на каравае. Начальник полиции подталкивал ко мне старуху, несшую хлеб-соль на блюде. На стенах бывшего сельсовета белели меченные германским орлом плакаты и приказы, сулившие смерть за помощь «большевистским элементам»… А неподалеку, в десяти верстах, черное, усыпанное человеческими костями поле отмечало то место, где жила и погибла под красным флагом Красница…

Жена начальника полиции – огромная рыхлая бабища, похожая на старосветскую купчиху, – протянула мне стакан топленого молока. Брезгливо, кончиками пальцев, я взял стакан и выплеснул молоко, проворчав: «Руссише швайн, ферфлюхтер беобахтер», и, протянув стакан, сказал кратко: «Млеко!» Полицмейстер выхватил кринку из рук ошарашенной старухи и снова налил в стакан молока.

– Гигиена, матушка, гигиена-с… Милости просим, пан полковник-с, чем богаты, тем и рады-с… Курки, яйки-с. А не угодно чего-с пропустить с дороги?..

«Полковник» чуть было не утерся тылом ладони. Вовремя спохватился, достал платок. Оглядевшись, я увидел, что моя команда «полицаев» отличалась на редкость плохим аппетитом.