Вне закона

– Отряду как воздух нужна настоящая партийная закалка, – упрямо, но сдержанно начал он. – Ее нет, отсюда – все наши беды и неполадки. Наши коммунисты почти все показывают пример в бою, но этого мало. За крепкую парторганизацию в бригаде боролся еще Богомаз. Перцов, как известно, комиссар у нас липовый. Как член партии…

– Мы дадим вам возможность высказаться, товарищ Самарин, – жестко сказал Самсонов. – Однако не забывайте, сейчас не мирное время, на войне мы не можем и не будем тратить попусту время на митинговщину. Зарубите у себя на носу, партийный устав у нас должен быть подчинен воинскому уставу. Внутрипартийная демократия в наших условиях – та же партизанщина. Вы – мое ядро. Первая задача коллектива – укрепление авторитета командира. Конечно, вы можете заниматься самокритикой, разбором операций, хвалить или ругать отдельных бойцов, вскрывайте недостатки. Но главная ваша задача как членов партии и комсомольцев – укрепление дисциплины, укрепление авторитета командира отряда, борьба за принцип единоначалия. Ясно, что борьба против дисциплины и единоначалия в наших условиях – измена родине. Вот Гаврюхин – настоящий солдат партии, он это понимает… Кстати, только Гаврюхин из всех присутствующих сохранил партбилет. Некоторые сдали его в Москве, вылетая в тыл врага, другие потеряли в окружении и плену!..

Тягостное молчание. Самарин сел, вобрал голову в грузные плечи, побагровел, задышал часто. Широкая, жилистая рука его сильно сжала шейку приклада автомата. Так сильно, что побелели костяшки пальцев. Словно сжимал он не шейку приклада, а шею Самсонова.

Снова заговорил Гаврюхин, с укоризной косясь на Самарина. Гаврюхин, видимо, убежден, что стрелка барометра страстей на партийном собрании всегда должна показывать «великую сушь».

– Итак, голосуем. Кто за повестку дня?

– Вот что! – закричал Щелкунов, вскакивая на ноги. – Мне тоже повестка не нравится. Знаем мы эти разговоры о дисциплине и укреплении авторитета. Как начнут зудить и нудить!.. И самокритику вашу знаем. О мелочах, об ерунде всякой – критикуй на всю катушку, а о главных недостатках – ни гугу! К черту формальности! Раз уж собрание вместо задания, то надо дело говорить, а не болтологией заниматься, не языком трепать, когда руки чешутся…

– Щелкунов! – оборвал его командир. – Вам никто слова не давал.

– Собрание! А на кой хрен нам сдалось такое собрание? – закусил удила Щелкунов. – Хотите, чтобы мы руки, как на физзарядке, поднимали, все утверждали да принимали? Если для того только, чтобы в Москву радиограмму послать, похвалиться…

– Щелкунов! – с угрозой крикнул Самсонов.

– Щелкунов! – слабо, как эхо, тявкнул Перцов.

– Дай сказать! И руку убери – на собраниях не парабеллумом разговаривают!.. – Щелкунова нельзя было остановить. Глаза его горели, худое лицо потемнело, на тонкой, длинной шее вздулись жилы. – Мы тоже за этот… как его… принцип единоначалия, да надо честь знать. Чем крепче оно, это единоначалие, тем и глаз за ним острей должен быть. А говорить есть о чем! – Он содрал с головы кубанку, бросил ее с размаху под ноги. – Про командирские шахер-махеры говорить нужно. Разве это дисциплина? На душе накипело… Почему командиры у нас переженились? Почему штабные кухни устроили? На операцию когда вздумается едут… Почему всякая дрянь девчонка партизанами командует? Я ее в отряд брал, чтобы она воевала, а не воюет, так пусть белье хоть стирает! Вон у Полевого небось девчата в бой ходят. Почему на машине нашей Ольга в баню ездит, а мы пешком на задание топаем?

– Жарь, Длинный! Поддай пару!

– Товарищ Щелкунов! – слышался в общем шуме голос Гаврюхина. – Лишаю вас слова! Да ты что, белены объелся? К порядку! Шумишь что веник сухой!..

– Дай я скажу! Я им всыплю!.. – гаркнул пулеметчик Евсеенко.

– Партизанщина?! – выговорил зловеще Самсонов. – Анархия?!

Над лесом низко пророкотал «юнкерс». На него не обратили внимания. Не в меру горячие головы уже махали руками, петухами наскакивали друг на друга, грозя сорвать собрание.

– Почему начальство подстилок своих орденами награждает? – не унимался Щелкунов. – Колька Сазонов пять эшелонов спустил – ему хрен, а Ольгу за что представили?

– Крой, Володька! Сыпь!.. Драть их!.. – еще пуще заволновались кругом. Еще круче вскипала брань…

– А ты, Гаврюхин… смотреть на тебя стыдно! Старый член партии, хороший минер. Ты ж нас учил жить по правде, по справедливости. Где она, твоя правда? Во что тебя здесь превратить хотят? В пешку, как Перцова. Ослеп ты, отец. А еще старый партизан! Где твоя коммунистическая совесть?..

– К порядку, товарищ, к порядку! Яйца курицу не учат!.. – ошалело задребезжал Гаврюхин, но никто не слушал председателя.

Скорбно поджав губы, он трясущимися руками, узловатыми, черствыми, сложил листки заранее написанной резолюции.

– Срыв партийного собрания!.. Подрыв авторитета… – шептал он, потрясенный неслыханной, святотатственной дерзостью Щелкунова. Он хотел вскочить, но Самсонов остановил его. Он словно чего-то ждал.

– Боровика небось тоже не наградили, дуй вас горой! – проорал Баламут.