Вне закона

В единственной комнатушке пахло тухлой капустой, сыростью, какой-то гнилью. Мы втиснулись в хату, заскрипели половицы, запрыгала хромоногая лавка, закачался дряхлый стол. В полутьме я с трудом разглядел пузатую, обшарпанную глинобитную печь, зависшую над косым щелястым полом, лавку, стол. Из печурки торчали разбитые лапти, свисали онучи. На грубой посудной полке, кроме мисок, кружки да тараканов, хоть шаром покати. В углу висел крохотный закоптелый образок с лампадкой из толстого зеленого стекла. Кухарченко включил фонарик. Желтый луч уперся в бревенчатую стенку со следами раздавленных клопов. На полатях кто-то заворочался, и слабый женский голос спросил:

– Кто там?

– Ну и «Букет Абхазии»! – отплевывался Кухарченко, морща нос. – Ты, что ли, жинка вот этого?

Под полатями зияла яма, служившая погребом. В таких ямах белорусы часто держат зимой телят и ягнят.

Женщина приподнялась и откинула воротник облезлого овчинного нагольного тулупа, под которым я увидел – раз, два, три, четыре… я не сразу сосчитал их – четыре белые головы в ряд. Четверо детишек – мал мала меньше. Изжеванные паршой волосы в струпьях, землистые лица.

– Твой хозяин?

– Был мой, – сипло прохрипела женщина, оглядев нас всех тусклым взором. Она была похожа на смерть, как рисовали ее в старину художники: череп, седые космы торчат из-под платка, только стальной косы в руках не хватало. – Был мой. С другой живет, непутевый. Дров нет, ничего нет, дети голодные…

Голова ее откинулась на грязный мешок, глаза закрылись.

– А ежели мы твоего мужика расстреляем? – излишне громко спросил Кухарченко.

– А боже ж мой, стреляйте, – безучастно ответила женщина, не открывая глаз. – Все одно с ним, вертопрахом, пьяницей, не житье. Вдова я при живом муже.

– Показывай, где теперь живешь! – приказал, оживившись, Кухарченко полицаю. – Ты зачем жинку бросил, а? Знаешь, что за моральное разложение бывает?

– Хворает баба, – неловко оправдывался тот уже за порогом, – по-женски все время хворает. Какое с ней житье! И корову у ней немцы взяли. Опять же подлец я!.. Вот прощусь с ребятишками, и казните меня, подлого!.. Все по плотской слабости, из-за духа неустойчивого.

Прыгал плохо побритый кадык. По бороздам и морщинам, по сникшим усам крупными градинами катились слезы.

– Ты это брось! – прикрикнул на него Кухарченко. – Москва слезам не верит.

Второй акт драмы был сыгран в хате, которая почти не отличалась от первой. Те же голые, незаконопаченные, с продушинами стены, черный от грязи косой, щербатый пол, ходуном ходили половицы, а по ним ползал, заглядывая в подпечье, куда спрятался котенок, бесштанный сопливый мальчуган с раздутым животом и тонкими кривыми ногами. Такая же икона-маломерка со святым Георгием в красном углу, без рамы, лампадки, но зато с серым от пыли холщовым полотенцем. За раскорякой-столом сидела повязанная грязным платком худая, злющего вида баба с чумазым грудным ребенком на острых коленях. Она кормила его вислой грудью, придерживая одной рукой, а другой рукой совала себе в рот вареные картошины, запивая квасом.

– Обыскать! – проговорил Кухарченко без обычной своей решительности, зажигая спичкой лучину в светце.

Через две-три минуты ему доложили:

– Хоть шаром покати.

– Ну и урядник! – озадаченно почесал затылок Кухарченко.

– Да нет у этого лоботряса ничего, кроме усов! – зло пропыхтела баба за столом. – И выродков кучи!

В эту минуту дверь распахнулась со скрипом и визгом, и в хату вошла, шатаясь, прежняя жена нашего урядника.

– Пожалейте дурака! Ради деток его пожалейте!.. – хрипло крикнула она и тут же повалилась на пол.

А в раскрытую дверь заглядывали и бессмысленно улыбались две чумазые белоголовые девочки.

– В полное бесчувствие впала, – сочувственно доложил Богданов. – Отнести обратно, что ли?

– Отнеси, – пробормотал вконец расстроившийся Кухарченко. – И мелюзгу обратно доставь. – Он скрежетнул зубами и повернулся к уряднику: – Какого ж ты черта в полицию попер?

– По дурости, – тряским тенорком прошепелявил урядник. – Думал жизнь поправить, добра искал, на немца зря понадеялся… Тля я, тварь ничтожная!.. Стреляйте меня, братцы!

– Поздно самокритикой заниматься! – накинулся на него Кухарченко. – Уж коли пошел в полицию, так грабь и хоть ребятишек одень и накорми, что ли. Олух ты царя небесного, а не урядник!

Он понял, что говорит не так, говорит не то, и сердито умолк.

С тяжелым сердцем вышел я из хаты – мне надо было спешить встретить Ефимова.

5

На опушке леса, прижимающего Вейно к Могилевскому шоссе, на том самом месте, где лежал я когда-то с Богомазом и Борисовым перед первым налетом на поселок, я встретил в условленный час нашего нового начштаба Ефимова. Заря уже погасла. Было совсем темно. За черными кляксами ветвей чуть светлело небо. В Вейно пропели первые петухи. Звезды горели ярким, усиленным безлунием накалом. Два месяца назад я не мог бы и шага ступить в таких потемках, но теперь ноги научились уверенно выбирать дорогу, руки – отстранять невидимые ветви, глаза – по-кошачьи находить правильный путь.