Вне закона

– Переход фронта сопряжен с опасностями. Впереди – сотни километров чужой земли. В своем лесу мы были подобно подводной лодке в море – теперь наша лодка потеряла перископ. На километр фронта приходится в среднем около четырех с половиной тысяч немецких солдат. Исходя из своего опыта перехода линии фронта, я решил расчленить отряды на мелкие группы. Группе легче пробраться через кордон. С собой я возьму десантников и командиров основного отряда – отряда «Сокол». Десантники составят ядро, костяк нового отряда! Состав других групп будет объявлен особо… Вечером мы выступим.

И все же нет в голосе Самсонова прежнего металла. Какой там металл – эрзац! И отвечают на его речь совсем не так, как отвечали в тот день, когда звал он нас на Никоновичи. Ему отвечают сейчас громким, оглушительным молчанием.

Самсонов меняется. Он понимает: чтобы поднять настроение партизан, необходимы другие слова. Но слов этих он не находит, не может найти. Но что это? Новые, неслыханные нотки зазвучали в его голосе:

– Друзья мои! В эту кровавую войну мы были жестоки и беспощадны не только с явными врагами. Мы были беспощадны к самим себе и к нашим друзьям, требуя от каждого доблести и самоотверженности. – Я весь напрягся, слушая Самсонова. – Нас хотели порой сбить с правильного пути некоторые перепуганные чистоплюи-интеллигенты. Они не понимали железной логики нашей борьбы. Эти чересчур совестливые и брезгливые белоручки пытались взять под защиту наших внутренних врагов, опираясь на нормы мелкобуржуазной морали, но мы отшвырнули их прочь.

– Ишь загнул! – раздается из рядов.

– Про кого это он?

А когда-то Самсонова слушали затаив дыхание, со слезами восторга на глазах – и в голосе его пели фанфары, гремели барабаны.

– В огне войны мы выковали такие кадры командиров, как Ефимов, Кухарченко, Богданов и Гущин… Лучшие наши бойцы, – почти кричит, распаляя себя ораторским пафосом, Самсонов, – отдали свои прекрасные жизни за свободу и независимость нашей родины: Котиковы, Голубевы, Мурашева, Покатило, Богомаз, Боровик, Суворов и многие другие…

– Надю Колесникову забыл! – вдруг явственно раздается гневный голос Баламута.

– Что ты там, Виноградов, другим слушать мешаешь! – сбивается с тона Самсонов. – Смирно!

– Итоги за фронтом подведем! – громко говорит Самарин. Даже он не вытерпел.

– Остался от всего шику один пшик! – шипит рядом богомазовец Борисов.

– Поглядим, кто что на Большой земле запоет, – добавляет Боков.

– Отставить разговоры в строю! Так вот… Мы выходим из тыла как никогда раньше сплоченным и дружным коллективом. Один за всех, все за одного!

– Самсонов за всех, все за Самсонова! – усмехается Жариков.

– В наших рядах не может быть места взаимным подозрениям, нетоварищескому отношению, недисциплинированности. Что было, быльем поросло.

– Как могилы в «аллее смерти»! – вставляет Боков.

– Не будем злопамятны. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Знаю, был я подчас суров, но всегда справедлив. И всегда думал об одном – о славе бригады. Конечно, лес рубят – щепки летят. Со своей стороны командование не намерено выносить сор из наших партизанских шалашей. Я отчитаюсь в работе каждого бойца, и не один подвиг не будет забыт Родиной.

– Вот граммофон! – слышится голос Баженова.

– А ведь трусит, подлец! – радостно шепчет Щелкунов.

В этих людях уже не таится дух возмущения, он закипает, переливается через край, но Самсонов так далеко отошел от них, что не замечает этого.

– А всяких интриганов и распространителей злобных слухов и вымыслов, – крикнул в заключение поверх общего шума Самсонов, – я буду карать со всегдашней своей строгостью – по законам военного времени! Да, да! И слюнявых, сопливых… Разойдись!

Партизаны уныло бредут к своим палаткам. Большая земля – это даже очень хорошо. Кому из нас не охота соединиться с армией? Одно дело вернуться со славой, другое – бежать… Гитлер небось с удовольствием на машинах отправил бы нас всех за фронт – тут мы ему страшнее. Конечно, ему, командиру, видней. У него, как говорится, карта, компас, с него спросят. Только сплоховал он третьего сентября в Хачинском лесу, нет в него прежней веры!..

К Самсонову подходит Гаврюхин. Сильно постаревшее лицо его озабочено.

– Товарищ капитан, – говорит он твердо, – надо бы собрание собрать, народ больно воспален. И я так прикидываю – не дело вы, Георгий Иваныч, удумали!

– Вы что?! – грозно спрашивает Самсонов, но, взглянув на Гаврюхина, упрямо сдвинувшего брови, сбавляет тон, вяло отмахивается: – Не до митингов теперь. – И уходит. – Да, да! – оборачивается он. – Я покончу с партизанщиной! – Он трясет кулаком. – Стальное единоначалие!..

А Гаврюхин, качая головой, говорит:

– У командира разлад дела и слова. Уж больно возвысился, самодержцем заделался. Надо естество ему свое сократить, гордыню умерить…

Вот и Гаврюхин, этот тугодум, прозревать начал. По словам, которыми он провожает Самсонова, видно, что отмахнуться от него капитану будет нелегко.