Внеземной. В поисках инопланетного разума

Высокомерие снова встало на пути развития науки, когда в середине 1950-х Чарли Таунс столкнулся с жестким противодействием, попытавшись показать возможность создания мазера (сокр. от microwave amplification by stimulated emission of radiation, «усиление микроволн с помощью вынужденного излучения»), который должен был усиливать излучение на частоте, специфичной для какого-либо элемента. Два нобелевских лауреата, Исидор Исаак Раби и Поликарп Куш, приехали в его лабораторию в Колумбийском университете в 1954 году и убеждали бросить эксперименты с аммиаком, настаивая, что такое устройство никогда не заработает. К счастью, Таунс проявил настойчивость, и мазеры в итоге стали реальными приборами для измерения времени в атомных часах, а также получили широкое распространение в радиотелескопах и в системах дальней космической связи. В сотрудничестве с другими учеными Таунс провел новаторскую работу по модификации мазеров, что в конце концов привело к разработке уже и лазеров.

А вот еще более свежий пример. Как-то я спросил известного астронома, занимающегося изучением объектов в Поясе Койпера – кольца, состоящего из льдов, расположенного за пределами орбиты Нептуна, – не пытался ли он искать там какие-то изменения яркости, которые могут указывать на наличие искусственных источников света. Он отнесся к идее со скепсисом: «Зачем? Там нечего искать».

Первоначально научный официоз рассматривал объекты Пояса Койпера (ОПК) как плод воображения. Исключением был, конечно, Плутон, самый крупный из ОПК, обнаруженный Клайдом Томбо в 1930 году и долго считавшийся планетой. Но спустя более полвека Дэвид Джуитт, астроном из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, не сумев получить время на телескопе или грант на поиски ОПК, был вынужден совместить свою программу поиска с другими проектами. И в 1992 году он и Джейн Луу открыли, наконец, первый ОПК помимо Плутона при помощи 88-дюймового телескопа, установленного на вершине Мауна-Кеа на Гавайях.

В каждом из этих случаев движение вперед искусственно тормозилось, и это происходило не из-за отсутствия необходимой технологии, нехватки научного любопытства и воображения или невозможности получения проверяемых данных. Задержка была вызвана высокомерием влиятельных хранителей путей науки, пусть часто и руководимых благими намерениями. И хотя сейчас мы можем радоваться тем чудесам и миру возможностей, что открывают нам большие телескопы – становящиеся еще более грандиозными, – кто знает, что могло бы быть, если бы ученым дали сделать эти открытия на годы, на поколения раньше?

* * *

Многие ученые считают себя отдельной кастой, членами клуба элитной интеллигенции. Сознательно или подсознательно они хотят отделить себя от публики. Такое мышление объясняет, по крайней мере отчасти, аргумент многих моих знакомых ученых: ученые должны выходить к общественности только после того, как ясно сформулируют свои выводы. Если бы непрофессионалы знали изнутри хаотичную реальность науки – полную начинаний, остановок и тупиков, – они бы заклеймили каждый вывод ученых как недостаточно основательный или сомнительный. Некоторые ученые опасаются, что любой важный научный консенсус – к примеру, о влиянии человека на климат Земли и, в связи с этим, о возможности возникновения катастрофических последствий для нас и всей остальной жизни на планете – может быть полностью отвергнут. Эта стратегия невынесения сора из избы имеет и другое преимущество: выставляя ученых в выгодном свете, более умными, чем мы есть на самом деле, она добавляет нам очарования, что уменьшает внешнюю критику.

Но это неправильный подход. Мы обязаны информировать общественность – и не только потому, что налогоплательщики финансируют так много научных исследований. Общество, которое хорошо информировано, заинтересованно и увлечено достижениями науки, – это общество, которое готово направлять не только свою финансовую поддержку, но и интересы и занятия своих детей, свои самые светлые умы на решение сложнейших проблем. Действуя в таком духе, духе открытости в отношении того, что мы знаем и не знаем, мы сможем в долгосрочной перспективе поддержать авторитет ученых на должной высоте. Полностью отгораживаясь от публики, можно только увеличить недоверие. В конце концов, аномалии, с которыми мы сталкиваемся, представляют интерес не только для ученых. Они явлены всему человечеству, и, если в науке происходят открытия, довольно часто влекущие за собой прорывы в медицине, это идет на пользу всем. Мы должны показать миру, как происходит прогресс, особенно когда это движение полно неопределенностей и сталкивается с разными интерпретациями из-за отсутствия ясных и убедительных доказательств. Мы должны показать всем, как часто мы удивляемся тому, что находим.