Вниз по Шоссейной

Да, слишком быстро и гладко все шло. Вот и холст загрунтован, а назавтра голова почти готова, и глаза смотрят внимательно, как-то сожалеюще. Особенно борода и грива легко выписывались. Тут Рондлин так разошелся, что вдруг из-под его кисти стал получаться какой-то странный обиженный кот, но мастер взял себя в руки, закрыл на все засовы двери, чтобы случайный гость не увидел это чудовище, и быстро привел все в порядок. Можно было открывать двери: Маркс был абсолютно похож. Это, наверно, был единственный ухаб на пути Рондлина к городской славе и последующим событиям.

Теперь оставалось самое интересное, из-за чего волею каких-то предначертаний попали эти красные тюбики на склад валенкокатального цеха, а затем в карманах Зуся перекочевали в мастерскую Рондлина. Оставался красный фон и черный, с белой манишкой и золотистым моноклем, костюм вождя.

Рассказывают, что доктор Литский, придя к Рондлину накануне приема портрета официальной комиссией, пришел в восторг от силы и звучности сочетания этого пылающего красного фона и черного, с каким-то зеленоватым удивительным отливом пиджака Маркса.

Да! Талантливый человек был этот Рондлин!

И искренний…

В ответ на восторги доктора Литского он рассказал, как достиг такого мощного аккорда, украсившего и возвысившего портрет.

…Все сложилось еще тогда, во время выпивки с Зусем. Размышляя, куда употребить эти тюбики, он встретился взглядом с черным петухом с огненно-красным гребнем.

Отсюда все и пошло.

— Натура всегда подскажет и выручит, — широко улыбаясь, продолжал Рондлин и рассказал, как, не жалея красок, поглядывая на петушиный гребень, добивался пламени красного фона, а с черного петушиного оперения списывал костюм вождя и, войдя в раж, вместо золотистого монокля, что висел у Маркса на шнурке, написал петушиную лапу.

После этих слов доктор Литский, слегка побледнев и оглянувшись на окна, попросил Рондлина больше никому об этом не говорить, а тщательней выписать монокль, чтобы никаких следов петушиной лапы не осталось, даже при самом придирчивом рассматривании этого опасного места.

Рондлин как-то скис, слова его, потеряв задор, захлебнулись где-то по ту сторону зубов. На лбу его выступила испарина.

Чуткий и понимающий в нервных состояниях доктор Литский вежливо и доброжелательно посоветовал Рондлину сходить в аптеку, что на углу Шоссейной, купить там брому, принять пару ложек и выспаться.

— Завтра у вас серьезный день, придут принимать портрет. Отдохните, выспитесь и, пожалуйста, забудьте об этой петушиной лапе.

И вот наступило это завтра.

Лучше бы оно не наступало…

Вы думаете, разругали Рондлина, высмеяли, запретили писать революционные портреты, сказали, что это не его дело? Нет. Все было наоборот.

Комиссия пришла рано. Он еще не успел убрать остатки ужина. Вечером забегал Зусь и принес с собой кое-что более существенное, чем пара ложек брома, прописанного доктором Литским.

Дело, конечно, было не в остатках холодной картошки, стаканах, размокших огурцах и в пустой сковороде.

Одурев от работы над портретом, он забыл о своем курятнике, а эти подлые птицы изрядно постарались и изгадили весь пол.

Первым поскользнулся на помете Рудзевицкий. Шаркая испачканным ботинком и пропуская впереди себя остальных членов комиссии, он умудрился и вторую ногу поставить не туда, куда следовало.

В мастерской стало тесно и непривычно шумно. Какой-то франтоватый молодой человек, по повадкам, очевидно, главный, оттирая испачканный известкой рукав своего пиджака и ерзая загаженными подошвами, первым воскликнул:

— Как живой! Это то, что нам надо!

И пошел хвалить дальше:

— И фон такой революционный, и борода, как настоящая, и лупа прямо как золотая блестит!

Доктор Литский, скромно молчавший до этого, объяснил, что это не лупа, а монокль.

— Какая разница, лупа, монокль, — это не имеет значения! — оборвал его молодой человек, уже успевший оттереть и отслюнить свой испачканный рукав, и наклонился, чтобы поближе разглядеть эту блестящую пггучку.

Рондлин и доктор Литский переглянулись…

— Какое мнение будет у остальных членов комиссии? — произнес молодой человек, оторвавшись от разглядывания монокля.

Рудзевицкий что-то торопливо записывал в свой блокнот и объявил, что он полностью согласен с мнением председателя комиссии и начал что-то цитировать из сочинений Маркса. Но горластый петух, словно напоминая, что и он имеет отношение к происходящему, так заорал, что стоявший рядом с лестницей член комиссии — подслеповатый директор Дома пионеров — истерично крикнул:

— Кыш! — и замахнулся на петуха, а тот, продолжая орать, всполошил кур и, обдавая комиссию взмахами крыльев и падающих перьев, вдруг очутился на верху портрета, откуда, вытягивая шею и закатывая глаза, долго и обиженно, чуть ли не матерно, поносил комиссию и художника…

В общем, портрет был принят и в тот же день увезен в клуб «Медсантруд».

А назавтра пришел посыльный и пригласил Рондлина явиться к самому Волковичу.

Обождав, пока Рондлин соберется, он проводил его по городу до самого кабинета Главного Начальника. А там уже девушка-секретарь спросила: